На дворе 1932 год.
Шестнадцатилетний Зиновий (Зяма) Гердт пришел в полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей,
чтобы продать пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую немедленно влюбился.
Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила («простынете, молодой человек, только начало марта»).
Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду
на юбилейный «Лес», но не смогла.Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас приглашаю».
– Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет…
– Я вас приглашаю! – настаивал Зяма.
– Хорошо, – ответила женщина. – Я приду.
Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу,
моля небо, чтобы тот был дома.
Небо услышало эти молитвы.
Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках Мастера! Мейерхольд взял
со стола блокнот, написал в нем волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и,
выдрав листок, вручил его юноше.
И Зяма полетел в театр, к администратору.
От содержания записки администратор пришел в ужас.
- Никакого партера, пущу постоять на галерку…
Но обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий!
Администратор сдался первым и сказал подойти перед спектаклем, может, кто-нибудь не придет…
Так и было. Не пришел какой-то известный поэт с супругой, и вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма оказался
в партере Мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле.
...Но тут же проклял все на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем
платье, невозможной красоты. На нее засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном
гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле
этой женщины, в этом зале…
Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым.
Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд.
Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд
режиссера зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошел в нее с безошибочностью гения.
– Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы?
Все обернулись. Мейерхольд с простертыми руками шел через фойе к шестнадцатилетнему подростку.
– Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берете трубку…
(«Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер
юному Зяме хватило сообразительности не опровергать классика)
– Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А мне о стольком надо с вами поговорить!
И еще долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку
подростку и на глазах у ошеломленной красавицы брал с него слово, что завтра же, с утра, увидит его у себя…
Наутро парень первым делом побежал в дом к благодетелю. Им надо было о стольком поговорить! Длинного разговора, однако,
не получилось. Размеры вчерашнего благодеяния были известны корифею, и выпрямившись во весь свой прекрасный рост, он сказал
только одно слово:
– Ну?
Воспроизводя полвека спустя это царственное «ну», Зиновий Ефимович Гердт становился вдруг на локоть выше и оказывался
невероятно похожим на Мейерхольда…»
