Рождественский литературный марафон! Вместе и с книгой)

[Sou]

Сообщение от Sou

К. С. Баранцевич "Брат".

Комментарии прочитавших рассказ:

Прочитала сегодняшний рассказ.
Я так понимаю, он про внезапную перемену взглядов гг.

Прочитала сегодняшний рассказ.
Интересно, всё таки, что может повлиять на изменение взглядов и поступков������

А вот сегодня рассказ понравился. Хорошо, когда страшные события всего лишь во сне, могут помочь нам совершить хорошее дело. Лучше пусть страшное произойдёт во сне, чем в реальности. Главное, увидеть во время это страшное и одуматься.

Сегодняшний рассказ - это как история диккенсоновского Скруджа в миниатюре. Каджому нужно свое потрясение, чтобы исправиться и переменить жизнь в другом направлении, кому-то сильное, кому-то не очень. Кто-то способен переменить образ мышления за одну ночь.

Вот тут прям выделю, потому что оказалось интересным:

Вчера в ночи прочитала Брата. В целом рассказ и поворот сюжет понравился.
Не смогла понять главную идею, поэтому полезла в интернет и нашла аннотацию к рассказу «Всегда необходимо помогать людям при несчастье. Потому что несчастье может коснуться и ваших близких». Вот теперь всё стало на свои места.

---------- Сообщение добавлено через 7 мин. ----------

Сообщение от Sou

А. А. Федоров-Давыдов "Хаврошина ёлка" (1914-1916)

Комментарии к рассказу:

Прочитала "Хаврошина елка".
Мне понравилось, такой милый рассказ.
Молодец девочка, сама пошла ёлку искать, не постеснялась подороже предложить. Такая не пропадёт)
Отличный праздничный рассказ.
И Варвара изменилась, глядя на Хаврошу!

Хаврошину ёлку прочитала.
Так как заходила в 4 круга, конец пришлось несколько раз перечитать.
Вроде ребенка и похвалить хочется, но вот что, если бы не проезжал знакомый дядя на лошадке? Где была бы девочка? И что мы тогда обсуждать? Сообразительность ребенка или недостаточность жизненного опыта? Или это современное общество нас настраивает-перестраховывает?

Тут я, кстати, тоже очень переживала за девочку, чтобы не замерзла, упав в снег(

Из прошлой недели мне еще очень понравилась "Хаврошина елка". Молодец девочка, целый бизнес организовала! ������ И тетку противную устыдила. Я сначала подумала, что она для себя, для детской забавы хочет елочку срубить, а она вон чего удумала.
А рассуждать на тему "если бы не проехал мимо Андрей..." бессмысленно, потому что сюжета бы и не было. Это художественное допущение и есть в любом произведении. Все равно, что рассуждать, если бы Гарри Поттер не был бы таким "тупым" и таким добрым - ну и не было бы тогда всей этой истории на 8 томов.

И тут тоже, я подумала, что бедная девочка, никогда не видевшая красоты городского праздника, просто захотела и себе небольшого кусочка новогоднего торжества, а на деле вышло интересно!)

[Tati Tishmann]

Сообщение от Sou

Трагический конец бала".

Мне, как всегда, жаль герцога, который сошёл с ума
2е - костюмированные балы, да и просто вечеринки, не люблю, не мое

Сообщение от Sou

замок Сирвуаз был перепродан за баснословно низкую цену

А вот такое и в наши дни сплошь и рядом, когда какими-то нечестными методами сбивают цену и перекупают, что-то, или там бизнес разоряют. То есть распускают слухи, а потом забирают себе, что-то по дешёвке.
Если бы не бал, то рано или поздно, хозяина замка все равно довели до помешательства, я так думаю

[Tati Tishmann]

Сообщение от Sou

"Дитя и безумец"

Опять я со своей мамской стороны могу включать зануду, что низя отмахиваться от детских "почемучек", хотя то так сложно порой
А ещё могу быть занудой и написать - закрывайте двери на ночь, органов опеки на вас нет
А ещё можно сказать - девочке все это приснилось

Но мне очень понравилось, как закончился рассказ

Сообщение от Sou

Дитя и безумец - оба шли поклониться Христ

Ведь не даром говорят, что только у детей душа чиста, да и у вот таких полоумных, или как раньше их называли - душевнобольные/ еще блаженными их в народе называют.
Хороший рассказ, такой тихий и умиротворённым мне показался
Если, конечно, не рассматривать его с занудством и ругаться, что ребёнка не научили, что нельзя с дядечками ходить. ))
Да и не о этом рассказ, впрочем...
А вот об этом, имхо!

Сообщение от Sou

Благо тому, кто и сознательно жаждет того же

.

[Sou]

Сегодня читаем:
Евгений Баратынский "Перстень" ������

Читать

Евгений Баратынский

Перстень

В деревушке, состоящей не более как из десяти дворов (не нужно знать, какой губернии и уезда), некогда жил небогатый дворянин Дубровин. Умеренностью, хозяйством он заменял в быту своем недостаток роскоши. Сводил расходы с приходами, любил жену и ежегодно умножающееся семейство, словом, был счастлив; но судьба позавидовала его счастью. Пошли неурожаи за неурожаями. Не получая почти никакого дохода и почитая долгом помогать своим крестьянам, он вошёл в большие долги. Часть его деревушки была заложена одному скупому помещику, другую оттягивал у него беспокойный сосед, известный ябедник. Скупому не был он в состоянии заплатить своего долга; против дельца не мог поддержать своего права, конечно, бесспорного, но скудного наличными доказательствами. Заимодавец протестовал вексель, проситель с жаром преследовал дело, и бедному Дубровину приходило до зареза.
Всего нужнее было заплатить долг; но где найти деньги? Не питая никакой надежды, Дубровин решился однакож испытать все способы к спасению. Он бросился по соседям, просил, умолял; но везде слышал тот же учтивый, а иногда и неучтивый отказ. Он возвратился домой с раздавленным сердцем.
Утопающий хватается за соломинку. Несмотря на своё отчаяние, Дубровин вспомнил, что между соседями не посетил одного, правда, ему незнакомого, но весьма богатого помещика. Он у него не был, и тому причиною было не одно незнакомство. Опальский (помещик, о котором идёт дело) был человек отменно странный. Имея около полутора тысяч душ, огромный дом, великолепный сад, имея доступ ко всем наслаждениям жизни, он ничем не пользовался. Пятнадцать лет тому назад он приехал в своё поместье, но не заглянул в свой богатый дом, не прошёл по своему прекрасному саду, ни о чём не расспрашивал своего управителя. Вдали от всякого жилья, среди обширного дикого леса, он поселился в хижине, построенной для лесного сторожа. Управитель, без его приказания и почти насильно, пристроил к ней две комнаты, которые с третьею, прежде существовавшею, составили его жилище. В соседстве были о нём разные толки и слухи. Многие приписывали уединённую жизнь его скупости. В самом деле, Опальский не проживал и тридцатой части своего годового дохода, питался самою грубою пищею и пил одну воду; но в то же время он вовсе не занимался хозяйством, никогда не являлся на деревенские работы, никогда не поверял своего управителя, к счастию, отменно честного человека. Другие довольно остроумно заключили, что, отличаясь образом жизни, он отличается и образом мыслей и подозревали его дерзким философом, вольнодумным естествоиспытателем, тем более что, по слухам, не занимаясь лечением, он то и дело варил неведомые травы и коренья, что в доме его было два скелета и страшный жёлтый череп лежал на его столе. Мнению их противоречила его набожность: Опальский не пропускал ни одной церковной службы и молился с особенным благоговением. Некоторые люди, и в том числе Дубровин, думали, однакож, что какая-нибудь горестная утрата, а может быть, и угрызения совести были причиною странной жизни Опальского.
Как бы то ни было, Дубровин решился к нему ехать. "Прощай, Саша! - сказал он со вздохом жене своей, - ещё раз попробую счастья", - обнял её и сел в телегу, запряжённую тройкою.
Поместье Опальского было верстах в пятнадцати от деревушки Дубровина; часа через полтора он уже ехал лесом, в котором жил Опальский. Дорога была узкая и усеяна кочками и пнями. Во многих местах не проходила его тройка, и Дубровин был принуждён отпрягать лошадей. Вообще нельзя было ехать иначе, как шагом. Наконец он увидел отшельническую обитель Опальского.
Дубровин вошёл. В первой комнате не было никого. Он окинул её глазами и удостоверился, что слухи о странном помещике частью были справедливы. В углах стояли известные скелеты, стены были обвешаны пуками сушёных трав и кореньев, на окнах стояли бутыли и банки с разными настоями. Некому было о нём доложить: он решился войти в другую комнату, отворил двери и увидел пожилого человека в изношенном халате, сидящего к нему задом и глубоко занятого каким-то математическим вычислением.
Дубровин догадался, что это был сам хозяин. Молча стоял он у дверей, ожидая, чтобы Опальский кончил или оставил свою работу; но время проходило, Опальский не прерывал её. Дубровин нарочно закашлял, но кашель его не был примечен. Он шаркал ногами, Опальский не слышал его шарканья. Бедность застенчива. Дубровин находился в самом тяжёлом положении. Он думал, думал и, ни на что не решаясь, вертел на руке своей перстень; наконец уронил его, хотел подхватить на лету, но только подбил, и перстень, перелетев через голову Опальского, упал на стол перед самым его носом.
Опальский вздрогнул и вскочил с своих кресел. Он глядел то на перстень, то на Дубровина и не говорил ни слова. Он взял со стола перстень, с судорожным движением прижал его к своей груди, остановив на Дубровине взор, выражавший попеременно торжество и опасение. Дубровин глядел на него с замешательством и любопытством. Он был высокого роста; редкие волосы покрывали его голову, коей обнажённое темя лоснилось; живой румянец покрывал его щёки; он в одно и то же время казался моложав и старообразен. Прошло ещё несколько мгновений. Опальский опустил голову и казался погружённым в размышление; наконец сложил руки, поднял глаза к небу; лицо его выразило глубокое смирение, беспредельную покорность. "Господи, да будет воля Твоя!" - сказал он. "Это ваш перстень, - продолжал Опальский, обращаясь к Дубровину, - и я вам его возвращаю... Я мог бы не возвратить его... что прикажете?"
Дубровин не знал, что думать: но, собравшись с духом, объяснил ему свою нужду, прибавя, что в нём его единственная надежда.
"Вам надобно десять тысяч, - сказал Опальский, - завтра же я вам их доставлю; что вы ещё требуете?"
"Помилуйте, - вскричал восхищённый Дубровин, - что я могу ещё требовать? - Вы возвращаете мне жизнь неожиданным вашим благодеянием. Как мало людей вам подобных! Жена, дети опять с хлебом; я, она до гробовой доски будем помнить..."
"Вы ничем мне не обязаны, - прервал Опальский. - Я не могу отказать вам ни в какой просьбе. Этот перстень... (тут лицо его снова омрачилось) этот перстень даёт вам беспредельную власть надо мною... Давно не видал я этого перстня... Он был моим... но что до этого? Ежели я вам более не нужен, позвольте мне докончить мою работу: завтра я к вашим услугам".
Едучи домой, Дубровин был в неописанном волненьи. Неожиданная удача, удача, спасающая его от неизбежной гибели, конечно, его радовала, но некоторые слова Опальского смутили его сердце. "Что это за перстень? - думал он. - Некогда принадлежал он Опальскому; мне подарила его жена моя. Какие сношения были между нею и моим благодетелем? Она его знает! Зачем же всегда таила от меня это знакомство? Когда она с ним познакомилась?" Чем он более думал, тем он становился беспокойнее; всё казалось странным и загадочным Дубровину.
"Опять отказ? - сказала бедная Александра Павловна, видя мужа своего, входящего с лицом озабоченным и пасмурным. Боже! что с нами будет!" Но, не желая умножить его горести: "утешься, - прибавила она голосом более мирным, - Бог милостив, может быть, мы получим помощь, откуда не чаем".
"Мы счастливее, нежели ты думаешь, - сказал Дубровин. - Опальский даёт десять тысяч... Всё слава Богу".
"Слава Богу? отчего же ты так печален?"
"Так, ничего... Ты знаешь этого Опальского?"
"Знаю, как ты, по слухам... но ради Бога..."
"По слухам... только по слухам. - Скажи, как достался тебе этот перстень?"
"Что за вопросы! Мне подарила его моя приятельница Анна Петровна Кузмина, которую ты знаешь: что тут удивительного?"
Лицо Александры Павловны было так спокойно, голос так свободен, что все недоумения Дубровина исчезли. Он рассказал жене своей все подробности своего свидания с Опальским, признался в невольной тревоге, наполнившей его душу, и Александра Павловна, посердясь немного, с ним помирилась. Между тем она сгорала любопытством. "Непременно напишу к Анне Петровне, - сказала она. - Какая скрытная! Никогда не говорила мне об Опальском. Теперь поневоле признается, видя, что мы знаем уже половину тайны".
На другой день, рано поутру, Опальский сам явился к Дубровину, вручил ему обещанные десять тысяч и на все выражения его благодарности отвечал вопросом: "Что ещё прикажете?" С этих пор Опальский каждое утро приезжал к Дубровину, и "что прикажете" было всегда его первым словом. Благодарный Дубровин не знал, как отвечать ему, наконец привык к этой странности и не обращал на неё внимания. Однакож он имел многие случаи удостовериться, что вопрос этот не был одною пустою поговоркою. Дубровин рассказал ему о своем деле, и на другой же день явился к нему стряпчий и подробно осведомился о его тяжбе, сказав, что Опальский велел ему хлопотать о ней. В самом деле, она в скором времени была решена в пользу Дубровина.
Дубровин прогуливался однажды с женою и Опальским по небольшому своему поместью. Они остановились у рощи над рекою, и вид на деревни, по ней рассыпанные, на зелёный луг, расстилающийся перед нею на необъятное пространство, был прекрасен. "Здесь бы, по настоящему, должно было построить дом, - сказал Дубровин, - я часто об этом думаю. Хоромы мои плохи, кровля течёт, надо строить новые, и где же лучше?" - На другое утро крестьяне Опальского начали свозить лес на место, избранное Дубровиным, и вскоре поднялся красивый, светлый домик, в который Дубровин перешёл с своим семейством.
Не буду рассказывать, по какому именно поводу Опальский помог ему развести сад, запастись тем и другим: дело в том, что каждое желание Дубровина было тот же час исполнено. Опальский был как свой у Дубровиных и казался им весьма умным и учёным человеком. Он очень любил хозяина, но иногда выражал это чувство довольно странным образом. Например, сжимая руку облагодетельствованному им Дубровину, он говорил ему с умилением, от которого навёртывались на глаза его слезы: "Благодарю вас, вы ко мне очень снисходительны!"
Анна Петровна отвечала на письмо Александры Павловны. Она не понимала её намеков, уверяла, что и во сне не видывала никакого Опальского, что перстень был подарен ей одною из её знакомок, которой принёс его дворовый мальчик, нашедший его на дороге. Таким образом, любопытство Дубровиных осталось неудовлетворенным.
Дубровин расспрашивал об Опальском в его поместье. Никому не было известно, где и как он провел свою молодость; знали только, что он родился в Петербурге, был в военной службе, наконец, лишившись отца и матери, прибыл в свои поместья. Единственный крепостной служитель, находившийся при нём, скоропостижно умер дорогою, а наёмный слуга, с ним приехавший и которого он тотчас отпустил, ничего об нём не ведал.
Народные слухи были занимательнее. Покойный приходский дьячок рассказывал жене своей, что однажды, исповедуясь в алтаре, Опальский говорил так громко, что каждое слово до него доходило. Опальский каялся в ужасных преступлениях, в чернокнижестве; признавался, что ему от роду 450 лет, что долгая эта жизнь дана ему в наказание, и неизвестно, когда придёт минута его успокоения. Многие другие были россказни, одни других замысловатее и нелепее; но ничто не объясняло таинственного перстня.
Беспрестанно навещаемый Опальским, Дубровин почитал обязанностью навещать его по возможности столь же часто. Однажды, не застав его дома (Опальский собирал травы в окрестности), он стал перебирать лежащие на столе его бумаги. Одна рукопись привлекла его внимание. Она содержала в себе следующую повесть:
"Антонио родился в Испании. Родители его были люди знатные и богатые. Он был воспитан в гордости и роскоши; жизнь могла для него быть одним долгим праздником... Две страсти - любопытство и любовь - довели его до погибели.
Несмотря на набожность, в которой его воспитывали, на ужас, внушаемый инквизицией (это было при Филиппе II), рано предался он преступным изысканиям: тайно беседовал с учёными жидами, рылся в кабалистических книгах долго, безуспешно; наконец край завесы начал перед ним приподыматься.
Тут увидел он в первый раз донну Марию, прелестную Марию, и позабыл свои гадания, чтобы покориться очарованию её взоров. Она заметила любовь его и сначала казалась благосклонною, но мало-помалу стала холоднее и холоднее. Антонио был в отчаянии, и оно дошло до исступления, когда он уверился, что другой, а именно дон Педро де ла Савина владел её сердцем. С бешенством упрекал он Марию в её перемене. Она отвечала одними шутками; он удалился, но не оставил надежды обладать ею.
Он снова принялся за свои изыскания, испытывал все порядки магических слов, испытывал все чертежи волшебные, приобщал к показаниям ученых собственные свои догадки, и упрямство его, наконец, увенчалось несчастным успехом. Однажды вечером, один в своем покое, он испытывал новую магическую фигуру. Работа приходила к концу; он провёл уже последнюю линию: напрасно! .. фигура была недействительна. Сердце его кипело досадою. С горькою внутреннею усмешкою он увенчал фигуру свою бессмысленным своенравным знаком. Этого знака недоставало... Покой его наполнился странным жалобным свистом. Антонио поднял глаза... Лёгкий прозрачный дух стоял перед ним, вперив на него тусклые, но пронзительные свои очи.
"Чего ты хочешь?" - сказал он ему голосом тихим и тонким, но от которого кровь застыла в его сердце и волосы стали у него дыбом. Антонио колебался, но Мария предстала ему со всеми своими прелестями, с лицом приветливым, с глазами, полными любовию... Он призвал всю свою смелость. "Хочу быть любим Мариею", - отвечал он голосом твердым. "Можешь, но с условием".
Антонио задумался. "Согласен! - сказал он, наконец, - но для меня этого мало. Хочу любви Марии, но хочу власти и знания: тайна природы будет мне открыта?" "Будет, - отвечал дух. - Следуй за своею тенью". Дух исчез. Антонио встал. Тень его чернела у дверей. Двери отворились: тень пошла,- Антонио за нею.
Антонио шёл, как безумный, повинуясь безмолвной своей путеводительнице. Она привела его в глубокую уединённую долину и внезапно слилась с её мраком. Всё было тихо, ничто не шевелилось... Наконец земля под ним вздрогнула... Яркие огни стали вылетать из неё одни за другими; вскоре наполнился ими воздух: они метались около Антонио, метались миллионами; но свет их не разогнал тьмы, его окружающей. Вдруг пришли они в порядок и бесчисленными правильными рядами окружили его на воздухе. "Готов ли ты?" - вопросил его голос, выходящий из-под земли. "Готов", - отвечал Антонио.
Огненная купель пред ним возникла. 3а нею поднялся безобразный бес в жреческом одеянии. По правую свою руку он увидел огромную ведьму, по левую такого же демона. Как описать ужасный обряд, совершённый над Антонио, эту уродливую насмешку над священнейшим из обрядов! Ведьма и демон занимали место кумы и кума, отрекаясь за неофита Антонио от Бога, добра и спасения; адский хохот раздавался по временам вместо пения; страшны были знакомые слова спасения, превращённые в заклятия гибели. Голова кружилась у Антонио; наконец прежний свист раздался; всё исчезло. Антонио упал в обморок, утро возвратило ему память, он взглянул на Божий мир - глазами демона: так он постигнул тайну природы, ужасную, бесполезную тайну; он чувствовал, что всё ему ведомо и подвластно, и это чувство было адским мучением. Он старался заглушить его, думая о Марии.
Он увидел Марию. Глаза её обращались к нему с любовию; шли дни, и скорый брак должен был их соединить навеки.
Лаская Марию, Антонио не оставлял свои кабалистические занятия; он трудился над составлением талисмана, которым хотел укрепить своё владычество над жизнью и природой: он хотел поделиться с Марией выгодами, за которые заплатил душевным спасением, и вылил этот перстень, впоследствии послуживший ему наказанием, быть может лёгким в сравнении с его преступлениями.
Антонио подарил его Марии; он ей открыл тайную его силу. "Отныне нахожусь я в совершенном твоём подданстве, - сказал он ей: - как всё земное, я сам подвластен этому перстню; не употребляй во зло моей доверенности; люби, о люби меня, моя Мария".
Напрасно. На другой же день он нашел её сидящею рядом с его соперником. На руке его был магический перстень. "Что, проклятый чернокнижник, - закричал дон Педро, увидя входящего Антонио: - ты хотел разлучить меня с Марией, но попал в собственные сети. Вон отсюда! жди меня в передней!"
Антонио должен был повиноваться. Каким унижениям подвергнул его дон Педро! Он исполнял у него самые тяжёлые рабские службы. Мария стала супругою его повелителя. Одно горестное утешение оставалось Антонио: видеть Марию, которую любил, несмотря на ужасную её измену. Дон Педро это заметил. "Ты слишком заглядываешься на жену мою, - сказал он. - Присутствие твоё мне надоело: я тебя отпускаю". Удаляясь, Антонио остановился у порога, чтобы ещё раз взглянуть на Марию. "Ты ещё здесь? - закричал дон Педро: - ступай, ступай, не останавливайся!"
Роковые слова! Антонио пошёл, но не мог уже остановиться; двадцать раз в продолжение ста пятидесяти лет обошел он землю. Грудь его давила усталость; голод грыз его внутренность. Антонио призывал смерть, но она была глуха к его молениям; Антонио не умирал, и ноги его всё шагали. "Постой!" - закричал ему, наконец, какой-то голос. Антонио остановился, к нему подошёл молодой путешественник. "Куда ведёт эта дорога?" - спросил он его, указывая направо рукой, на которой Антонио увидел свой перстень. "Туда-то..." - отвечал Антонио. "Благодарю",- сказал учтиво путешественник и оставил его. Антонио отдыхал от полуторавекового похода, но скоро заметил, что положение его не было лучше прежнего: он не мог ступить с места, на котором остановился. Вяла трава, обнажались деревья, стыли воды, зимние снега падали на его голову, морозы сжимали воздух, - Антонио стоял неподвижно. Природа оживлялась, у ног его таял снег, цвели луга, жаркое солнце палило его темя... Он стоял, мучился адскою жаждою, и смерть не прерывала его мучения. Пятьдесят лет провёл он таким образом. Случай освобождал его от одной казни, чтобы подвергнуть другой, тягчайшей. Наконец..."
Здесь прерывалась рукопись. Всего страннее было сходство некоторых её подробностей с народными слухами об Опальском. Дубровин нисколько не верил колдовству. Он терялся в догадках. "Как я глуп, - подумал он напоследок: - это перевод какой-нибудь из этих модных повестей, в которых чепуху выдают за гениальное своенравие".
Он остался при этой мысли; прошло несколько месяцев. Наконец Опальский, являвшийся ежедневно к Дубровину, не приехал в обыкновенное свое время. Дубровин послал его проведать. Опальский был очень болен.
Дубровин готовился ехать к своему благодетелю, но в ту же минуту остановилась у крыльца его повозка.
"Марья Петровна, вы ли это? - вскричала Александра Павловна, обнимая вошедшую, довольно пожилую женщину. - Какими судьбами?"
"Еду в Москву, моя милая, и, хотя ты 70 верст в стороне, заехала с тобой повидаться. Вот тебе дочь моя, Дашенька, - прибавила она, указывая на пригожую девицу, вошедшую вместе с нею. - Не узнаешь? ты оставила ее почти ребенком. Здравствуйте, Владимир Иванович, привёл Бог ещё раз увидеться!"
Марья Петровна была давняя дорогая приятельница Дубровиных. Хозяева и гости сели. Стали вспоминать старину; мало-помалу дошли и до настоящего. "Какой у вас прекрасный дом, - сказала Марья Петровна,- вы живете господами". - "Слава Богу! - отвечала Александра Павловна, - а чуть было не пошли по миру. Спасибо этому доброму Опальскому". - "И моему перстню", - прибавил Владимир Иванович. "Какому Опальскому? какому перстню? - вскричала Марья Петровна. - Я знала одного Опальского; помню и перстень... Да нельзя ли мне его видеть?"
Дубровин подал ей перстень. "Тот самый, - продолжала Марья Петровна: - перстень этот мой, я потеряла его тому назад лет восемь... О, этот перстень напоминает мне много проказ! Да что за чудеса были с вами?" Дубровин глядел на неё с удивлением, но передал ей свою повесть в том виде, в каком мы представляем её нашим читателям. Марья Петровна помирала со смеху.
Всё объяснилось. Марья Петровна была донна Мария, а сам Опальский, превращённый из Антона в Антонио, страдальцем таинственной повести. Вот как было дело: полк, в котором служил Опальский, стоял некогда в их околотке. Марья Петровна была то время молодой прекрасной девицей. Опальский, который тогда уже был несколько слаб головою, увидел её в первый раз на святках одетою испанкой, влюбился в неё и даже начинал ей нравиться, когда она заметила, что мысли его были не совершенно здравы: разговор о таинствах природы, сочинения Эккартсгаузена навели Опальского на предмет его помешательства, которого до той поры не подозревали самые его товарищи. Это открытие было для него пагубно. Всеобщие шутки развили несчастную наклонность его воображения; но он совершенно лишился ума, когда заметил, что Марья Петровна благосклонно слушает одного из его сослуживцев, Петра Ивановича Савина (дон Педро де ла Савина), за которого она потом и вышла замуж. Он решительно предался магии. Офицеры и некоторые из соседственных дворян выдумали непростительную шутку, описанную в рукописи: дворовый мальчик явился духом, Опальский до известного места в самом деле следовал за своею тенью. На это употребили очень простой способ: сзади его несли фонарь. Марья Петровна в то время была довольно ветрена и рада случаю посмеяться. Она согласилась притвориться в него влюбленною. Он подарил ей свой таинственный перстень; посредством его разным образом издевались над бедным чародеем: то посылали его верст за двадцать пешком с каким-нибудь поручением, то заставляли простоять целый день на морозе; всего рассказывать не нужно: читатель догадается, как он пересоздал все эти случаи своим воображением и как тяжёлые минуты казались ему годами. Наконец Марья Петровна над ним сжалилась, приказала ему выйти в отставку, ехать в деревню и в ней жить как можно уединеннее.
"Возьмите же ваш перстень, - сказал Дубровин: - с чужого коня и среди грязи долой". - "И, батюшка, что мне в нём?" - отвечала Марья Петровна. "Не шутите им,- прервала Александра Павловна,- он принёс нам много счастья: может быть, и с вами будет то же". - "Я колдовству не верю, моя милая, а ежели уже на то пошло, отдайте его Дашеньке: её беде одно чудо поможет".
Дубровины знали, в чём было дело: Дашенька была влюблена в одного молодого человека, тоже страстно в неё влюбленного, но Дашенька была небогатая дворяночка, а родные его не хотели слышать об этой свадьбе; оба равно тосковали, а делать было нечего.
Тут прискакал посланный от Опальского и сказал Дубровину, что его барин желает как можно скорее его видеть. "Каков Антон Исаич?" - спросил Дубровин. - "Слава Богу, - отвечал слуга: - вчера вечером и даже сегодня утром было очень дурно, но теперь он здоров и спокоен".
Дубровин оставил своих гостей и поехал к Опальскому. Он нашел его лежащего в постели. Лицо его выражало страдание, но взор был ясен. Он с чувством пожал руку Дубровина:
"Любезный Дубровин, - сказал он ему,- кончина моя приближается: мне предвещает её внезапная ясность моих мыслей. От какого ужасного сна я проснулся!.. Вы, верно, заметили расстройство моего воображения... Благодарю вас: вы не употребили его во зло, как другие, - вы утешили вашею дружбою бедного безумца!.."
Он остановился, и заметно было, что долгая речь его утомила: "Преступления мои велики, - продолжал он после долгого молчания. - Так! хотя воображение моё было расстроено, я ведал, что я делаю: я знаю, что я продал вечное блаженство за временное... Но и мечтательные страдания мои были велики! Их возложит на весы свои Бог милосердый и праведный".
Вошёл священник, за которым было послано в то же время, как и за Дубровиным. Дубровин оставил его наедине с Опальским.
"Он скончался, - сказал священник, выходя из комнаты, - но успел совершить обязанность христианина. Господи, приими дух его с миром!"
Опальский умер. По истечении законного срока пересмотрели его бумаги и нашли завещание. Не имея наследников, он отдал имение своё Дубровину, то называя его по имени, то означая его владетелем такого-то перстня; словом, завещание было написано таким образом, что Дубровин и владетель перстня могли иметь бесконечную тяжбу.
Дубровины и Дашенька, тогдашняя владетельница перстня, между собою не ссорились и разделили поровну неожиданное богатство. Дашенька вышла замуж по выбору сердца и поселилась в соседстве Дубровиных. Оба семейства не забывают Опальского, ежегодно совершают по нем панихиду и молят Бога помиловать душу их благодетеля.

1830

[свернуть]

[Sou]

А сегодня мы читаем:
Астрид Линдгрен "Рождество в Смоланде в давние-предавние дни" 🎄☃️

Читать

Астрид Линдгрен Рождество в Смоланде в давние-предавние дни
В бескрайнем лесу, глухом и дремучем, где было раздолье ветрам и тучам, где гнулись кроны старых осин, брел ребенок, совсем один. Да, день был долгим, а небо — темным, а лес — таинственным и огромным, и был ребенок еще так мал — шел он по лесу и рыдал. Рыдал и думал: «Уже никогда я жилье отца не найду, блуждая, в непроходимом этом бору от жажды и голода я умру…» И когда им отчаяние овладело, чаща лесная вдруг поредела, тучи ушли, и при свете дневном ему явился отцовский дом. Всё стало как прежде, всё было знакомо — опушка, лес и тропа у дома, всё тот же дом, и отец в окне, и всё было въяве, а не во сне![1]
Приходилось ли тебе слышать эту старую песню?

Эту песню мама пела нам, когда мы хворали или ушибались, или горевали, или у нас болели зубы. А иногда нам случалось засунуть в нос горошину, которую никак было не вытащить, пока не появлялась мама со шпилькой для волос и, напевая песню о бедном ребенке в дремучем, бескрайнем лесу, — раз, симсалабим[2] — и выковыривала эту злосчастную горошину.

Но сейчас я расскажу о Рождестве 1913 года, ой, сколько воды утекло с тех пор! Мне было тогда шесть лет, моему брату Гуннару — семь, и он уже ходил в школу, Стине исполнилось всего два года, а Ингейерд, нашей крошки, еще и на свете-то не было. Поэтому только мы с Гуннаром и могли пойти с папой, когда накануне сочельника он собрался в лес за рождественской елкой.

Папа не хотел брать нас с собой, как мы ни клянчили и ни просили, пока в конце концов не сказал:

— Ладно, тогда пошли. Но чтобы не хныкать, когда снег будет выше колена.

Ха-ха, как ему только такое в голову взбрело? Мы ведь не из тех, кто пищит из-за капли снега! Но снег выше колена… это, вынуждена признаться, надоедает! Мы всё шли, шли и шли… шли по заснеженной узенькой тропке, что вела прямо в лес. И я уже начала думать, что не настоящий ли дурацкий розыгрыш устроил нам папа?

Ведь любое сумасбродство в Смоланде так и называют — «дурацкий розыгрыш».

Шагая чуть позади Гуннара, я тихонько напевала сама себе: «Брел ребенок, совсем один». Да, то же самое было и со мной, я плакала! И постепенно все сильнее и сильнее. О, если бы только мама была с нами и утешила бы меня! Слезы мешали мне петь, но я вспомнила ужасное продолжение маминой песни: «В непроходимом этом бору от жажды и голода я умру». Я так и знала, это был ни с чем не сравнимый дурацкий розыгрыш! И зачем только я пошла с ними?! Папу и Гуннара я вообще уже не видела, неужто они бросили меня? Я громко заревела, и рев мой так жутко зазвучал в лесу, где стояла мертвая тишина.

Но тут вдруг я увидела, как из-за какой-то елки высунулся Гуннар.

Чего ревешь? — спросил он.

Мне стало стыдно.

— Я подумала о чем-то очень печальном, — ответила я.

— Глупая, — сказал. Гуннар. — Идем, посмотришь елку, которую срубил нам папа.

Потом мы пошли домой. Папа нес елку. Она была такая красивая!

Мы всё шли и шли, и я так устала! Но потом вдруг я увидела утопающий в снегу наш дом, выкрашенный в красный цвет. Всё было точь-в-точь как в маминой песне: «Всё тот же дом, и отец в окне, и всё было въяве, а не во сне!» На всякий случай я спросила папу:

— Папа! Дом и жилье — это одно и то же? Этот дом и есть жилье моего отца?

— Да-а, — ответил папа. — Но это и жилье твоей матери тоже. И вы, дети, тоже должны жить здесь. Если не будете слишком шуметь!

Папа поставил рождественскую елку у кухонного крыльца, и мы вошли в дом. Но этого нам делать не следовало бы!

Батюшки! Что творилось на кухне! Вся мебель — вверх дном, никаких ковриков на полу, одна лишь грязь, немытая посуда повсюду, а на плите выкипевшая и пригоревшая рисовая каша. На кухне стоял такой чад, что можно было задохнуться!

— Уходите! — закричала при виде нас мама. — Вон! Сгиньте!

— Но что вы делаете? — спросил папа.

— У нас рождественская уборка, — ответила Сигне, наша служанка.

Мы с Гуннаром взяли несколько бутербродов, немного молока и исчезли, поднявшись с невероятной быстротой по лестнице в нашу комнату на чердаке. Похоже, печальное будет это Рождество! А завтра сочельник! И никогда, никогда им не справиться с уборкой так, чтобы в доме хоть самую малость почувствовалось Рождество.

— Ты что, снова ревешь? — спросил Гуннар.

— А вот и нет, — заявила я. — Ну и грустное же будет у нас Рождество!

Так думала я. Но когда на другой день утром мы на цыпочках вошли в кухню, я внезапно остановилась на пороге и только смотрела во все глаза.

Откуда взялась вся эта красота? Похоже почти на колдовство! Новые лоскутные коврики на полу, на обеденном столе — скатерть, вся сплошь покрытая домовыми и ниссами, белые свечи в наших красных подсвечниках и плита, сверкающая чистотой, и никакой выкипевшей рисовой каши!

— Ну что, съела?!. Даже язык проглотила, — сказал Гуннар.

Мы тут же нарядили елку, да, по правде говоря, это делал папа. Но мы с Гуннаром помогали ему. Стина все время мешала нам, кроме тех редких минут, когда выбегала на кухню и мешала маме и Сигне стряпать рождественскую еду.

В тот день мы много ели. Все вместе сидели мы за круглым обеденным столом — мама и папа, Гуннар и я, Стина и Сигне, и наши работники Пелле и Оскар.

Мама думала, что после обеда Стина заснет. Но Стина вовсе так не думала. Она была миленькая, эта малышка, но она никогда не желала спать. Мама уложила Стину в большую высокую плетеную колыбель и велела Гуннару и мне качать ее, тогда, быть может, девочка заснет!

Ладно, мы начали качать колыбель. Сначала чуть медленно, но Стина только и делала, что орала; тогда мы стали качать колыбель всё быстрее и быстрее, так что Стина, чуть не вывалившись оттуда, всё же продолжала орать.

— Посмотрим, что она станет делать, если ее оставить в покое, — сказал Гуннар.

И мы увидели! В мгновение ока Стина вылезла из колыбели и встала на диван, затем, спустившись на пол, подбежала к столу, на котором стоял стакан молока, и вылила его на стол. Заметно, что более веселого развлечения за весь сегодняшний день у нее не было. Затем она помчалась к колыбели и моментально влезла в нее, улеглась и немедленно заснула.

Тут как раз в комнату вошла мама.

— Молодцы, что помогли ей уснуть, — сказала мама.

Мы не произнесли ни слова.

«Чудной день — сочельник, — думала я. — Только ходишь и всё ждешь, да ждешь целый день».

Гуннар и я тайком прокрались в зал и стали ощупывать пакеты в корзине для белья, где лежали рождественские подарки.

— Думаешь, тебе достанется что-нибудь счастливое? — спросил Гуннар.

«Счастливое» — это если тебе достанется какой-нибудь подарок до такой степени прекрасный, что ты почувствуешь себя очень счастливым.

— Не-а, не думаю, — сказала я. — Тогда, во всяком случае, это должен быть подарок от бабушки.

Гуннар тоже не думал, что ему достанется что-нибудь в этом роде. Нам оставалось только ждать.

Но в конце концов настал вечер и мы все уселись в зале вокруг стола.

Мама запела: «Привет тебе, сочельник, чудный и светлый!» Все запели вместе с ней и даже папа, хотя мама сказала, что он поет «диким голосом».

— Но мне все-таки очень нравится, когда он поет, — добавила она.

А потом папа читал из Библии о младенце Иисусе, что родился в яслях, и о том, как всё было там, в дальней Иудейской стране.

Досталось ли мне что-нибудь счастливое? Да, да, да, да. Да, досталось. Я получила светло-коричневые сапожки от бабушки, самые чудесные и самые красивые сапожки на свете. Я не помню, достался ли Гуннару какой-нибудь счастливый подарок на Рождество 1913 года, но надеюсь, что достался.

Мои сапожки… они были так чудесны и так абсолютно мне впору. И абсолютно в меру коричневые.

После того как все получили подарки, нам роздали апельсины и орехи. Мама разрезала апельсины на четыре части, они были жутко кислыми, но мы ели апельсины только на Рождество, и они казались нам чудесными. Орехи мы кололи пестиком от ступки, но, должно быть, очень много скорлупок упало на пол. У Стины ночью разболелся животик, и папа ходил с ней по залу и баюкал ее, чтобы она не разбудила маму. Папа не надел башмаков, он ходил босиком и потом сказал:

— Я ходил в скорлупе по самые лодыжки.

Сапожки были на мне во время рождественской заутрени, и я была почти уверена, что все в церкви смолкнут в разгар пения псалма: «Благословен будь дивный утренний час…» — только ради того, чтобы полюбоваться моими сапожками. Но так не случилось, а вместо того чтобы любоваться сапожками, они пели «Благословен будь…» так, что в церкви словно гром гремел, и это первая рождественская заутреня, которую я помню. Я помню также священника, который произносил такие чудные слова с церковной кафедры. И я шепнула Гуннару:

— Ты понимаешь, что говорит священник?

— Не-а, уж поверь мне, — ответил Гуннар, — никто этого не понимает!

На второй день Рождества мы поехали на рождественский пир к бабушке, маминой маме. Мы катили в плетеных санях, запряженных парой лошадей, Май и Мауд. Папа, сидя на облучке, правил лошадьми, там ему было, верно, очень холодно. А мама и мы, дети, сидели в санях и были накрыты теплыми овечьими полостями.

А когда мы приехали, бабушка стояла уже в дверях, на крытом крыльце и повторяла: «Все мои дети и все мои внуки!»

Хорошо, что у бабушки было так много внуков, а у нас поэтому много двоюродных сестер и братьев, с которыми можно было играть, и мы играли так, что просто удержу не было.

Да и ели мы очень много, особенно сырных лепешек с вареньем и сливками. А смотреть на бабушкины картины было тоже весело. Мне больше всего нравилась та, что называлась «Иисус пред судом Понтия Пилата». Иисуса на этой картине было, конечно, жалко, но, казалось, он спокойно относится к тому, что происходит.

Внезапно наступил вечер, и когда мама и ее сестры и братья запели «О, как вещал…», мы поняли, что пора ехать домой. У дяди Альбина был глухой красивый голос, а у мамы звонкий и ясный — все пели хорошо.

«О, какое блаженство брести домой, ведомыми нашим Отцом Небесным», — пели они, и это было так красиво, что меня пробирала дрожь.

Было темно, когда мы сели в сани, однако небо было усеяно звездами, самое малое, многими тысячами звезд.

И так красив был снег, и темный лес, и звезды над нами.

Май и Мауд бешено неслись вперед, им хотелось домой.

Вообще-то, хотелось домой и мне. Я напевала сама себе, но тихонько, чтобы никто меня не слышал:

О, какое блаженство брести домой. В моих красивых сапожках все дни напролет…
Да, вот это было Рождество так Рождество в 1913 году![3]

[свернуть]

[Sou]

Сегодня наш рассказ:
Габриеля Запольская "И не введи нас во искушение!.." (1906)

Читать

И не введи нас во искушение!..

Габриэли Запольской

Перевод с польского О. Вишневской

Зоська Лутвинская была очень бедна.
Все ее имущество -- то, что на ней: перина, подушка и немного тряпья в сундуке.
Она скопила это служа с детства по усадьбам. Немного зарабатывала такая "дзиопа" [В Галиции так пренебрежительно называют простых девушек], ничего порядочного не умевшая сделать, каких-нибудь тридцать гульденов в год на хозяйских харчах. Зато ей приходилось зачастую вставать в пятом часу, а то и в четвертом, всяко бывало. Но чаще, однако, приходилось вставать в четвертом часу. Одно место у нее было такое, где одних сапог надо было каждый день вычистить семь пар мужских и три пары женских. А комнат было восемь и во всех надо было натирать полы и не кое-как, а как следует, да еще надо было стряпать для батраков, потому что господа не держали черной кухарки, и стряпней должна была заниматься девка.
Приходилось также Зоське с тяжелой корзиной в руках прыгать через рвы и канавы, пробираясь кратчайшей дорогой в поле с завтраком для "паничей" наблюдавших за полевыми работами.
И так как то это забылось, к весне могилка сравнялась с землей, люди перестали интересоваться этой историей, так что и Зоська теперь смутно помнила этот случай.
Да оно и лучше, что так случилось! К чему ей? Для девушки это лишнее горе, лишняя обуза. Пришлось бы ей всю жизни слоняться по чужим углам и, кто знает, удалось ли бы тогда скопить деньжат на перину. И так Зоське нелегко было стянуться на нее. Три года собирала она копейку к копейке, пока, наконец, скопила достаточно, чтобы купить перину и подушки. Ведь известное дело, что и господа, и люди всегда больше уважают такую прислугу, у которой есть своя постель и сундучок.
Вот почему Зоська, несмотря на то, что была ленива, грязна, обжорлива и гуляла с "ходаками", задирала нос и позволяла себе грубить.
* * *

Наконец, Зоське удалось получить хорошее место. Не надо ей больше спать на сеновале, не надо ходить за коровами, ни бегать в поле. Теперь она должна лишь убирать комнаты, да помогать на кухне кухарке. А кухарка важная, она приехала с господами из Львова и щеголяет в коротеньком жакете с меховым воротником и в шляпке с пером. И смеются же над ней бабы, когда она в своем смешном наряде приходит в костел -- животики надрывают. А барыня такая важная, что никогда даже на кухню не заглянет. Носит она желтые ботинки и золотые туфли, так что и чистить то нечего. А в комнатах, везде ковры, ну точь в точь как в костеле. Еды вволю -- ешь не хочу. Зоська совсем тут распустилась. Кушает жирно, до отвалу. Два каравая хлеба в неделю сожрет и хоть бы что. По утрам пьет чаи, а два раза в неделю ест мясо и суп. С кухаркой она с утра до вечера грызется, все дразнит, что она старая дева и хочет замуж. Убирая в комнатах, если там никого нет, Зоська непременно лизнет немного масла либо варенья. Господа для нее заказали за три бумажки деревянную кровать и дали ей соломенный тюфяк, а она поверх постелила перину и нет для нее большего удовольствия, как взобраться на эту пуховую гору, запустить в волосы пальцы и переругиваться с кухаркой.
У господ есть собака, большая такая, толстая, с обрубленным хвостом. Господа зовут ее Дик, а Зоська величает Диким и всякий раз при встрече обязательно ударит или толкнет ногой. Уж очень ей обидно, что собака так вкусно кушает.
Новой своей барыне Зоська не решается грубить, потому что по ее понятиям, чем важнее барыня, тем хуже она умеет стряпать, а так как эта не сумела бы и картошки сварить, так стало быть она "знатная дама" и с нею надо быть вежливее.
Зоська теперь стала невероятно грязной, потому что когда она убирает комнаты, никто ее там не видит, а затем на кухне она как зароется в пуховики, так оттуда ее и вилами не вытащишь уж разве только пришел бы "ходак" так тогда она и сама бы вылезла.
Таким образом на "хорошем" месте все дурные качества Зоськи, найдя благодарную почву, буйно разрослись.
* * *

Кухарка дружила с экономкой ксендза.
У них нашлось много общего -- обе были старыми девами, у обеих часто бывал флюс, обе считали себя непонятыми натурами. Наконец обе любили читать интересные книги и брали их друг у друга.
Однажды, в воскресенье, после обеда кухарка вернулась от экономки ксендза с небольшой книжкой в светлом переплете в руках. Это было житие св. Зыты, покровительницы служанок. Прочтя несколько страниц, кухарка пришла в неописуемый восторг. У нее вдруг явилась непреодолимая потребность поделиться с кем-либо своими впечатлениями. Она оглянулась: в углу кухни, из кучи пуховников торчали две черные пятки, а характерное потягивание носом свидетельствовало, что "дзиопа" не спит, а мечтает.
Зоська облокотилась на свою исполинскую подушку в розовой клетчатой наволочке, натянула на живот угол перины, скрестила на груди руки и мечтательно глядит своими косыми глазами в угол, где на куче щепок спит Дик.
Возбужденная кухарка, зажав в руке книжку, подошла к небольшой жестяной лампочке и хотела продолжать чтенье, но не удержалась и завела разговор с Зоськой.
-- Зоська.
-- Ну?..
-- Спишь?
-- А чего мне спать?
-- Так слушай!
-- Ну?
-- Знаешь кто такая была святая Зыта?
-- Нет.
-- Она была такой же прислугой как мы с тобою.
Зоська насмешливо пожала плечами.
-- Неправда! Святые угодники ходят с сиянием на головах и в золотых коронах, с "лелеями" в руках и с "анделами" по бокам, а не так как мы с вами, панна Марыня, в катанках.
Марыня приподняла над головой книжку и сказала:
-- Здесь так сказано. Святая Зыта была прислугой, 38 лет служила на одном месте и, благодаря своим добрым делам, стала святой.
Зоська забарабанила ногами по кровати.
-- Это враки! -- заорала оно -- святая не чистила бы картошки и не доила бы коров.
-- Так пропечатано.
Но Зоська питает стихийную ненависть к печатному слову.
-- Мало ли что какой дурак пропечатал -- презрительно говорит она -- это враки и больше ничего!
Марыня обижается и побивает ее самым веским аргументом.
-- Не говори глупостей, дурище, ведь эту книгу дал сам ксендз.
Зоська была посрамлена.
Уж если ксендз знает, что здесь написано и дает читать людям, то стало быть это правда.
В ее простой, наивной душе поднялась буря.
Святая? Прислуга? Вот такая, что получает тридцать бумажек в год? Такая, что годы должна работать, пока сколотит грош на перину? Как же это? Каким образом?
Зоська обыкновенно представляла себе святых угодников в роскошных ризах, с цветами и пальмами в руках, прогуливающихся среди облаков, вокруг Пресвятой Девы и Младенца Иисуса, и окруженных сонмом ангелов в белоснежных одеждах с серебряными крыльями.
Зоська сидит, думает, ломает пальцы, и исподлобья поглядывает на погруженную в чтение кухарку. В ней просыпается безумная жажда знать еще что-нибудь про святую Зыту и ее жизнь. Она умеет читать, но плохо, и потому предпочитает слушать, когда читает кто-либо другой. Наконец она решается обратиться к кухарке.
-- Панна Марыня, читайте, пожалуйста, вслух!
Она нарочно подмазывается к кухарке, называя ее "панной". Та поддается на удочку, тем легче, что ее сжигает жажда поделиться с кем-либо волнующими ее чувствами.
И вот, среди мертвенной тишины, прерываемой лишь храпом бульдога да тиканьем часов, раздался монотонный голос кухарки, благоговейно читавшей о том, как добросовестно святая Зыта исполняла свои обязанности, какой она была скромной, трудолюбивой, целомудренной, благочестивой, преданной своим господам, как она оберегала их добро, никогда им не грубила.
Тут кухарка подымает руку и говорит:
-- Не распускала языка...
Из пуховиков раздается слабый протест.
-- Не распускала языка, потому что к ней не приставали.
Кухарка торжествующе улыбается.
-- Вот именно и приставали к ней, и придирались!
-- И кухарка?
-- И кухарка и вся прислуга. Только она, святая угодница, переносила все со смирением, и из любви к Богу не роптала. Она даже исполняла работу за другую прислугу.
-- И за кухарку?
-- И за кухарку. Оттого-то она была угодна Богу. Девственницей прожила она всю жизнь, ибо тут сказано, что невинность угоднее всего Богу, и девственницы ближе всех будут стоять к трону его.
-- Дзиопы?
-- Да... но дзиопы никогда не грешившие...
Кухарка торжествовала. Гордясь своей девственностью она свысока глядела на забившуюся в пуховики Зоську.
-- Девушки, сохранившие свою невинность, нравоучительно, -- продолжала она -- займут в небесах первое место, они будут поставлены даже превыше ангелов. Так тут сказано. И святая Зыта была такой чистой и непорочной девушкой. Поэтому то ее Господь возлюбил, и, несмотря на то, что она была простой прислугой, он возвеличил ее превыше всех.
Зоська напряженно слушает.
Кухарка читает с увлеченьем. Книжка хорошо написана, популярно, толково; все в ней рассчитано, чтобы произвести сильное впечатление на простые, наивные души.
Зоська слушает и сопит, и ее косые глазки так и рвутся вон из орбит.
И лишь изредка потянет носом, переменит позу и шепнет:
-- Но... мои люди! Но...
* * *

Книжка совершила чудо.
Зоська, прослушав житие святой Зыты, до того была потрясена, что всю ночь напролет не спала.
Она ворочалась с боку на бок и все думала об этой необыкновенной служанке, которая была кротка, сострадательна, целомудренна, смиренна и благочестива. Все любили святую Зыту, а Господь Бог давал ей доказательства своего благоволения. Камни превращались в розы, вода в вино, ангелы помогали святой девственнице в работе, а когда однажды в страшный ливень она, с зажженной свечей в руках, отправилась в костел, то и свеча не потухла и ее платье осталось совершенно сухим.
Зоська приподнялась на кровати и, обхватив руками свою всклокоченную голову, думала:
"Ведь святая Зыта была дочерью столяра. А в семье Зоськи тоже есть столяр. Святая Зыта пришла на службу босая и без всякого имущества. У Зоськи тоже ничего не было. Но только какая же она грешница в сравнении со святой Зытой! Она лентяйка, грубиянка, лакомка, ветреница, неряха, даже хуже того, она не прочь подчас стащить что либо вкусненькое. Не лучше ли исправиться и отныне стараться во всем подражать святой девственнице? Зоська уж не мечтает о том, что бы стать святой угодницей, куда там, она не метит так высоко, и однако... ей хочется заслужить приличный уголок в царствии небесном, чтобы не быть и там как тут, какой-то затычкой.
Ведь как-никак, а ей уж стукнуло тридцать лет, пора и о душе подумать.
И в уме Зоськи созрело решение.
Да, отныне она станет смиренной, кроткой, трудолюбивой и честной. Она дважды в неделю будет причесываться, каждую субботу будет мыться с мылом, станет вежливо обращаться с кухаркой, иногда сделает за нее что-либо и будет также усердно молиться Богу, как эта святая девушка.
Зоська опускается на колени, на своих пуховиках, повернувшись лицом к окну. А в окно виднеется залитое лунным светом поле, искрящееся снегом и окаймленное хвойным лесом. Зоська прижимает к груди руки и начинает читать молитвы.
Ея косые глазки наполняются слезами, а изможденное лицо освещается вдохновенным, полным благородства, выраженьем.
Зоська хорошеет.
....................................................................................................
Зоська употребляет нечеловеческие усилия, чтобы хотя отчасти приблизиться к своему идеалу. Она теперь прилежно работает, причесывается, молчит, не обращает внимания на парней. И хотя, покамест она еще не достигла совершенства энергичной святой Зыты, угостившей звонкой пощечиной надоедливого поклонника, но, однако, отворачивается от непрошенных ухаживателей и отталкивает их от себя. Она купила четки и икону. Последнюю она повесила над своей кроватью и теперь по вечерам подолу молится перед ней. Но никто, однако, не замечает происшедшей в Зоське перемены и это задевает ее за живое. Даже кухарка, у которой как назло разболелись зубы, не обращает на нее внимания. Но Зоська надеялась, что Господь Бог обратит внимание на ее огорчение и простит за то часть ее прегрешений. Она выпросила у кухарки книжку о святой Зыте и теперь почти всю ее знает наизусть. Постепенно у нее развилась мания во всем подражать святой Зыте. Сперва ее беспокоил тот "грех", который, как ей казалось, должен был вместе с могилкой исчезнуть из ее жизни. Но затем она прочла в книжке, что святая Зыта особенно почитала святую Магдалину, а эта последняя ведь вначале была большой грешницей. Рассудив это, Зоська решила, что очевидно Бог прощает все прегрешения, если только человек искренне покается.
И каялась бедная "дзиопа", пресмыкаясь в бессонные ночи в кухонной пыли.
Плакала она и молила Бога простить ей перенесенные ею физические муки и нравственные страдания, простить пережитые месяцы стыда и позора, простить брань и синяки, составлявшие главное очарование ее "греха".
Постепенно она пристрастилась к этим страстным молитвам, и теперь старалась поскорее окончить работу, чтобы бежать в находившуюся в саду часовенку и там, забившись в угол, шепотом читать молитвы.
Из ее плотно сжатых губ вырывался лишь свист, а иногда звук похожий на щебетанье птиц. Изредка губы полуоткроются и с них слетит одно-другое слово:
-- "Пресвятая Дева!"... либо "святая Зыта, чистая лелея!" -- и снова слышались лишь свист да щебетанье.
На окружавших часовенку деревьях щебетали воробьи и Зоська в своей убогой одежде, молившаяся внутри часовни, казалась такой же серой пташкой, бессознательно славившей творца.
Дольше всего Зоська не могла отказаться от кокетства.
Но, однако, и эту жертву принесла она Богу. Она спрятала в сундук свои накрахмаленные платочки, даже сердак [тулуп-безрукавка, одежда жителей Карпат] с белым барашком, дешево купленный "по случаю". Когда теперь она приходила в костел, дзиопы не поглядывали больше с завистью на ее голову. А она шла мелкими шажками, опустив глаза. Пробравшись вперед, она опускалась на колени и с таким увлечением пела литание [молитва, которую ксендз и прихожане совместно поют или читают], что органист нагибался с хоров поглядеть, кто это так фальшивит.
После обедни Зоська не заходила больше на кладбище подурачиться с парнями, а так же скромно как приходила, возвращалась домой.
Однажды, возвращаясь с костела, она услыхала, что кто-то догоняет её и хотя уж была зима и ноги почти бесшумно ступали по мягкому снегу, она, однако, услыхала шаги и вздрогнула, так как угадала, кто догонял её.
Едва только он коснулся ее платка, как она вырвалась от него и опрометью, как вспугнутая серна, бросилась бежать. В ее косых глазах отразился испуг, руки судорожно впились в грудь, а побелевшие губы беззвучно шептали:
-- Под твою защиту... О, Пресвятая Дева!., о, Святая Зыта!.. И не введи нас во искушение...
А искушение было страшное!
Ведь это же был Игнатий, тот самый Игнатий, с которым она два года служила в Межиборже и который своими сладкими речами и обещаниями жениться довел ее до греха.
Ведь из-за него, обманщика, она лишилась права стоять в первом ряду у трона Божьего! Да и почем знать простит ли еще Бог этот грех? Почем знать заступится ли за нее святая Зыта, хотя она ее ежедневно об этом просит.
Но Игнатий не знает, что происходит в душе Зоськи.
Догнал ее, задевает локтем, толкает в бок, смеется, вышучивает ее.
-- Ну, Зоська, айда в корчму, угощу водкой!
Она молчит и лишь ускоряет шаги.
-- Зоська! -- шепчет Игнатий, шагая рядом с ней, -- говорят, что у тебя теперь хорошее место. Правда?
-- Ну?
-- Видишь ли... я слыхал, что твои господа ищут конюха. Я бы хотел поступил к ним. Так ты, пожалуйста, как будешь разговаривать с барыней, попроси за меня. Лесник оклеветал меня будто я пьяница и лентяй. А ты скажи барыне, что лесник врет и мы с тобою снова заживем вместе, как тогда в Межиборже... Но!.. Слышишь?..
Ой, слышит, хорошо слышит Зоська и так усердно думает, что у нее голова трещит! При первом звуке голоса Игнатия она все вспомнила, и ту блаженную весну, которая так и захватывает и ослепляет ее, как только воскресает в ее памяти. Как тогда всю ночь благоухали в господском саду жасмины и розы! Зоська всегда лишь под утро приходила на сеновал, где должна была спать с товарками.
Припоминает все это Зоська, а уста ее машинально шепчут: "под твою защиту прибегаю", и глаза тревожно бегают, высматривая, нет ли где по близости какого жилья, чтобы зайти туда и таким образом отвязаться от Игнатия.
Но окрест раскинулось лишь занесенное снегом поле, а избы стоят далеко в стороне, сверкая освещенными окнами.
Игнатий сообразил, что дело не ладно: Зоська словно сама не своя. Вместо того, чтобы по-прежнему, с криком: "мой Игнатий!" кинуться к нему на шею, она потупилась, молчит и только бормочет что-то про себя.
А ему ужасно хочется поступить к Зоськиным господам. На селе говорят, что у них дом полная чаша, а прислуга у них живет, как у Христа за пазухой.
Он решил прибегнуть к крайнему средств и сказал:
-- Зоська, а пошла бы ты за меня замуж? Как поступлю я на это место, так пойдем к ксендзу и дадим две бумажки на выклички. А там бы и свадьбу сыграли с музыкой. Господа бы позволили. Им же лучше держать мужа с женою, живущих в законе, чем ходака с дзиопой, живущих в грехе.
Это искушение превосходит силы Зоськи. В первую минуту ее ослепили слова: "пойдем к ксендзу", "свадьбу сыграем", но вскоре она опомнилась, овладела собой, вздохнула и гневно, страстно заговорила:
-- Убирайся вон подлец, изменник, обманщик, мерзавец! Из-за тебя, греховодника, я лишилась спасения души, из-за тебя, обманщика, я в царствии небесном буду сидеть где-то на задворках со всякой швалью, а не в первом ряду с анделами и святой покровительницей прислуги, а ты снова пристаешь ко мне и в грех вводишь! Пошел вон, а не то, как схвачу тебя за горло, так ты и не пикнешь, а зароешься носом в снег и не встанешь больше...
Игнатий вспылил.
Этакая обтрепанная дзиопа и задирает нос, ломается важничает, плюет на него! Этакая потаскушка! Простая коровница! На него заглядываются хозяйские дочки, а тут какая-то Зоська фыркает и отворачивается!
И всю свою злобу, обиду и ненависть к ней он излил в здоровенном ударе кулаком, от котораго Зоська свалилась на землю.
-- Вот тебе, дрянь!
И он быстро исчез в облаках поднимавшейся метели.
* * *

Тут Зоська воспрянула духом.
Она поняла, что далеко зашла по пути самоусовершенствования. Совладать с таким искушением! Она понимает, что это Господь Бог испытывал ее, и для испытания послал ей Игнатия. А она с помощью святой Зыты вышла победительницей из испытания. Ведь это очевидно, что святая покровительница была с ней и поддержала ее. Теперь Зоська не сомневается уж больше, что она угодна Богу и может спасти свою душу.
Прочитав где-то, что человек должен держать в чистоте не только свою душу, но также и тело, она решилась на геройский поступок. Господа часто купались. Однажды, заметив выходившего из ванной хозяина, Зоська подождала, пока он поднимется наверх и тогда пошла в ванную с намерением основательно очистить свое грешное тело от земной пыли, подобно тому как она уж очистила ее от всякие скверны.
Но она опоздала.
Кухарка уж купала в надушенной одеколоном воде бульдога.
-- Пусть пахнет наш милашка Дик -- приговаривала она.
Зоська с примерным смирением снесла и это унижение.
-- Выкупаюсь после собаки -- решила она.
И так и сделала.
Надев черную, ситцевую кофту -- ибо святая Зыта учила быть целомудренной и перед самой собой -- Зоська опустилась в воду и первый раз в жизни выкупалась.
Тяжеленько ей было, но и это перенесла она в надежде заслужить в награду вечное спасение.
....................................................................................................
Теперь став чистой душой и телом, став целомудренной, трудолюбивой, набожной и смиренной, Зоська пожелала стать милосердной.
Святая Зыта отдавала бедным свою одежду и пищу, она давала направо и налево, раздавала свое и господское. Вот Зоська и решила узнать, угодна ли она Богу и совершит ли Он для нее хоть одно такое чудо, какие Он совершал для святой Зыты.
Она решила сделать пробу.
Когда святая Зыта раздала нищим господский боб, то корзина чудесным образом снова наполнилась доверху.
Зоська отрезала кусок сладкого пирога, стоявшего на буфете, и дала его съесть бедному ребенку. С бьющимся сердцем и пылающими щеками ожидала она результата своего поступка. Господа стали пить кофе, съели пирог и не заметили, что он был надрезан.
А Зоська вообразила, что отрезанный ломтик чудодейственным образом снова вырос.
И она немедленно кинулась в часовню благодарить Бога за оказанную ей милость.
Затем Зоська отдала бедным свои шелковые платочки и шубейку, отдала лучшие сапоги и постепенно раздала все. Лишь с периной она пока не могла расстаться, решив только в последнюю минуту своей жизни принести эту жертву.
"Отдам ее перед самой смертью" -- думала она -- тогда у Иисусика свежее будет в памяти моя жертва, и он снисходительнее отнесется к моим прегрешениям.
Зоська получила еще несколько доказательств особого к ней благоволения Господа Бога.
Например, однажды она лишь облокотилась о дверь часовни, а та сама собою раскрылась перед ней. Барин говорил, что замок был испорчен, но Зоська только посмеивается -- она то знает, что это было чудо.
Постепенно она уверовала в совершавшиеся для нее чудеса.
Однажды Зоська чистила на террасе шубу барина. Шуба была богатейшая, теплая, крытая тонким сукном. Она чистила шубу, вздыхала и шептала молитву. С колокольни костела раздался благовест.
-- И слово бе плотью -- проговорила Зоська.
-- И сниде к ны -- отвечал ей незнакомый голос.
Зоська перегнулась через перила балкона и увидала какого-то бродягу, еле прикрытого лохмотьями и дрожавшего от холода.
-- Подай, Христа ради, милая девушка -- попросил нищий.
Первым движением Зоськи было прогнать его вон. Такие бродяги ненадежный народ. Их зовут "рейзендерами" и гоняют отовсюду, потому что они только и смотрят где что стащить:
Но Зоська сейчас же отогнала от себя эти дурные мысли. Раз нищий, так нищий! Иисус Христос сказал: "что дадите одному из малых сих во имя Мое, Мне дадите". А святая Зыта раз отдала нищему барское пальто, и на другой день ангел принес ей его на кухню.
Зоська вспыхнула полымем.
Вспомнилось ей это чудо и у нее закружилась голова. А бродяга стоял перед ней и что-то бормотал. Как знать? Если святую Зыту посетил ангел в образе нищего, так отчего же не мог и к ней явиться ангел под видом озябшего бродяги?
Он приветствовал ее словами молитвы, явился в тот миг, когда с колокольни раздался первый звук благовеста...
Это искушение было сильнее всех остальных когда-либо испытанных ею. Даже Игнатий никогда не говорил с ней таким сладким голосом, каким теперь какой-то дух нашептывал ей испытать: угодна ли она Богу и достойна ли Его святых чудес.
Наконец она была сломлена.
А теперь, как на зло, бродяга покачал головой и сказал слезливым голосом:
-- Вот прекрасная шуба! Кабы мне сладчайший Иисусик дал такую, так я бы на коленях пополз в Сонч благодарить Его.
Зоська схватила шубу и, закрыв глаза, словно бросаясь в бездну, швырнула ее через перила бродяге.
-- Возьми, Христа ради! -- крикнула она, и топоча босыми ногами по каменным ступенькам, убежала в кухню.
* * *

Ну а как же теперь? Что теперь будет, что будет?
В продолжение двух часов после этого безумного поступка Зоська чувствовала себя на верху блаженства.
Чудо свершится, обязательно должно совершиться чудо! Грешно сомневаться в этом. Ведь она это сделала, повинуясь хорошему побуждению, она ведь шла по стопам святой Зыты.
Минуту ей казалось, что и она уж причислена к лику святых. И она, еле касаясь земли, скользила по кухне, сияющая, радостная.
Но вдруг, словно кто ударил ее обухом по голове.
Кухарка спросила:
-- Вычистила шубу?
-- Ну!...
-- Повесила в шкаф?
-- Ну!...
-- Завтра утром барин едет в Сонч. Смотри же, что бы как следует было вычищено!
-- Ну!..
Это последнее "ну!" она произнесла умирающим голосом.
Вдруг перед глазами Зоськи предстала жестокая действительность.
Факт на лицо. Шубы нет. А завтра утром барин спросит шубу.
А вдруг ангел опоздает и до отъезда барина не отдаст шубы? А если он принесет ей ее также как и святой Зыте лишь в полдень, что тогда?
Зоська с горячечной поспешностью стала чистить картофель. Она старалась успокоить себя рассуждением, что ведь Иисус Христос всеведущ, так, следовательно, он знает, что завтра утром барин едет в Сонч и не станет же он подвергать ее таким неприятностям. Ангел явится, непременно явится, если не сегодня вечером, так завтра на рассвете...
Когда все уснули, а луна сияла так ярко, что даже замерзший Дунаец казался серебристо голубой змеей, извивавшейся среди покрытых белой пеленой полей, Зоська вышла из дому.
Целый день шел снег, деревья стояли опушенные светом, весь двор был застлан ослепительно белым ковром, а небольшой пруд возле мельницы замерз и блестел как стекло.
Зоська стоит на снегу и горячо молится. Она ждет чуда, ждет "андела", который вскоре должен спуститься с неба в тоненькой, как Божья пряжа, одежде и по серебристой дорожке из лунных лучей прийти к ней. У "андела" будут золотые волосы и цветочный венок на голове. Неизвестно только будут ли это розы или "лелеи". Довольно и того, что в стужу, когда кругом все замерзло и покрылось снегом, цветы эти будут цвести и благоухать как средь знойного лета.
Зоська свято верит, что чудо это должно совершиться, и вера ее все крепнет среди таинственной тишины ночи.
На дороге было пусто. В избах погасли огни и только собаки заливаются вовсю. Изредка одна из них завоет и сейчас же перестанет, известное дело, никому ведь не предстоит в скором времени смерть.
Прошла полночь. Прошел еще час, а ангела нет, как нет. Зоська переступает с ноги на ногу -- холодно! -- и не перестает читать молитвы.
Набежали тучи и скрыли луну. Снова пошел снег. Сперва мелкий. Потом посыпался гуще. Наконец стал падать большими хлопьями, покрыв всю Зоську белым покрывалом.
Она стоит неподвижно, окоченев от холода. Застыло у нее тело, застыла и душа. Нет ангела с бариновой шубой, а между тем уж скоро рассвет... Зоська пытается еще молиться, но у нее не хватает слов, она не знает, что и как говорить. Она еще возлагает надежду на святую Зыту, авось та сжалится над ней и пришлет ангела с шубой.
Но вот наступил зловещий и неумолимый рассвет. Снег перестал идти, тучи рассеялись. Мороз стал крепчать. Небо постепенно становится все голубее и прозрачнее. Белые деревья еще сливаются с предутренним туманом и лишь поникшие над прудом вербы рельефно выделяются в морозном воздухе.
Вся засыпанная замерзшим на ней снегом, Зоська производит впечатление придорожного столба. Она не молится уж больше. Из-под ресниц у нее выкатываются две крупные слезы и замерзают на щеках. Губы у нее посинели и полуоткрылись. Она поняла, что ангел не придет, что господская шуба пропала, и что через несколько часов ее, Зоську, прогонят вон, а может быть еще и в суд на нее подадут. Погубила ее гордыня, прогневила она Господа воображая, что удостоится чуда. Господь Бог хотел испытать ее и показать, что ей еще далеко до святой Зыты, угодницы Божьей. Плохо стало быть молилась она, редко стало быть говорила:
-- И не введи нас во искушение!
....................................................................................................
Ангел не приходил, шуба пропала, а Зоську жандармы свезли в Сонч...

[свернуть]

[Sou]

Наш сегодняшний рассказ:
Джеймс Хэрриот "Рождественский котенок" 🎄🐈

Сюда

«Рождественский котенок»
ВРЕМЯ ЧИТАТЬ ДЖЕЙМСА ХЭРРИОТА
В первый раз я увидел ее однажды осенью, когда приехал посмотреть какую-то из собак миссис Эйнсворт и с некоторым удивлением заметил на коврике перед камином пушистое черное существо.
— А я и не знал, что у вас есть кошка, — сказал я.
Миссис Эйнсворт улыбнулась:
— Она вовсе не наша. Это Дебби.
— Дебби?
— Да. То есть это мы так ее называем. Она бездомная. Приходит к нам раза два-три в неделю, и мы ее подкармливаем. Не знаю, где она живет, но, по-моему, на одной из ферм дальше по шоссе.
— А вам не кажется, что она хотела бы у вас остаться?
— Нет, — миссис Эйнсворт покачала головой, — это очень деликатное создание. Она тихонько входит, съедает, что ей дают, и тут же исчезает. В ней есть что-то трогательное, но держится она крайне независимо.
Я снова взглянул на кошку.
— Но ведь сегодня она пришла не только чтобы поесть?
— Вы правы. Как ни странно, она время от времени проскальзывает в гостиную и несколько минут сидит перед огнем. Так, словно устраивает себе праздник.
— Да… понимаю…
Несомненно, в позе Дебби было что-то необычное. Она сидела совершенно прямо на мягком коврике перед камином, в котором рдели и полыхали угли. Она не свернулась клубком, не умывалась — вообще не делала ничего такого, что делают в подобном случае все кошки, — а лишь спокойно смотрела перед собой. И вдруг тусклый мех, тощие бока подсказали мне объяснение. Это было особое событие в ее жизни, редкое и чудесное: она наслаждалась уютом и теплом, которых обычно была лишена.
Пока я смотрел на нее, она встала и бесшумно выскользнула из комнаты.
— Вот так всегда, — миссис Эйнсворт засмеялась. — Дебби сидит тут не более десяти минут, а потом исчезает.
Миссис Эйнсворт — полная симпатичная женщина средних лет — была таким клиентом, о каких мечтают ветеринары: состоятельная заботливая владелица трех избалованных бассетов. Достаточно было, чтобы привычно меланхолический вид одной из собак стал чуть более скорбным, и меня тут же вызывали. Сегодня какая-то из них два раза почесала лапой за ухом, и ее хозяйка в панике бросилась к телефону.
Таким образом, мои визиты к миссис Эйнсворт были частыми, но не обременительными, и мне представлялось множество возможностей наблюдать за странной кошечкой. Однажды я увидел, как она изящно лакала из блюдечка, стоящего у кухонной двери. Пока я разглядывал ее, она повернулась и легкими шагами почти проплыла по коридору в гостиную.
Три бассета вповалку похрапывали на каминном коврике, но, видимо, они уже давно привыкли к Дебби: два со скучающим видом обнюхали ее, а третий просто сонно покосился в ее сторону и снова уткнул нос в густой ворс.
Дебби села между ними в своей обычной позе и сосредоточенно уставилась на полыхающие угли. На этот раз я попытался подружиться с ней и, осторожно подойдя, протянул руку, но она уклонилась. Однако я продолжал терпеливо и ласково разговаривать с ней, и в конце концов она позволила мне тихонько почесать ее пальцем под подбородком. В какой-то момент она даже наклонила голову и потерлась о мою руку, но тут же ушла. Выскользнув за дверь, она молнией метнулась вдоль шоссе, юркнула в пролом изгороди, раза два мелькнула среди гнущейся под дождем травы и исчезла из виду.
Миновало, должно быть, три месяца, и меня даже стала несколько тревожить столь долгая бессимптомность бассетов, когда миссис Эйнсворт вдруг мне позвонила.
Было рождественское утро, и она говорила со мной извиняющимся тоном:
— Мистер Хэрриот, пожалуйста, простите, что я беспокою вас в такой день. Ведь в праздники всем хочется отдохнуть.
Но даже вежливость не могла скрыть тревоги, которая чувствовалась в ее голосе.
— Ну что вы, — сказал я. — Которая на сей раз?
— Нет-нет, это не собаки… а Дебби.
— Дебби? Она сейчас у вас?
— Да, но с ней что-то очень неладно. Пожалуйста, приезжайте сразу же.
Дом миссис Эйнсворт был щедро укутан серебряной мишурой и остролистом: на серванте выстроились ряды бутылок, а из кухни веяло ароматом индейки, начиненной шалфеем и луком. Но в глазах хозяйки, пока мы шли по коридору, я заметил жалость и грусть.
В гостиной я действительно увидел Дебби, но на этот раз все было иначе. Она не сидела перед камином, а неподвижно лежала на боку, и к ней прижимался крохотный, совершенно черный котенок.
Я с недоумением посмотрел на нее:
— Что случилось?
— Просто трудно поверить, — ответила миссис Эйнсворт. — Она не появлялась у нас уже несколько недель, а часа два назад вошла в кухню с котенком в зубах. Она еле держалась на ногах, но донесла его до гостиной и положила на коврик. Сначала мне это даже показалось забавным. Но она села перед камином и против обыкновения просидела так целый час, а потом легла и больше не шевелилась.
Я опустился на колени и провел ладонью по шее и ребрам кошки. Она стала еще более тощей, в шерсти запеклась грязь. Она даже не попыталась отдернуть голову, когда я осторожно открыл ей рот. Язык и слизистая были ненормально белыми, губы — холодными как лед, а когда я оттянул веко и увидел совершенно белую конъюнктиву, у меня в ушах словно раздался похоронный звон.
Я ощупал ее живот, заранее зная результат, и поэтому, когда мои пальцы сомкнулись вокруг дольчатого затвердения глубоко внутри брюшной полости, я ощутил не удивление, а лишь грустное сострадание. Обширная лимфосаркома. Смертельная и неизлечимая. Я приложил стетоскоп к сердцу и некоторое время слушал слабеющие частые удары. Потом выпрямился и сел на коврик, рассеянно глядя в камин и ощущая на своем лице тепло огня.
Голос миссис Эйнсворт донесся словно откуда-то издалека:
— Мистер Хэрриот, у нее что-нибудь серьезное?
Ответил я не сразу.
— Боюсь, что да. У нее злокачественная опухоль. — Я встал. — К сожалению, я ничем не могу ей помочь.
Она ахнула, прижала руку к губам и с ужасом посмотрела не меня.
Потом сказала дрогнувшим голосом:
— Ну так усыпите ее. Нельзя же допустить, чтобы она мучилась.
— Миссис Эйнсворт, — ответил я, — в этом нет необходимости. Она умирает. И уже ничего не чувствует.
Миссис Эйнсворт быстро отвернулась и некоторое время пыталась справиться с собой. Это ей не удалось, и она опустилась на колени рядом с Дебби.
— Бедняжка! — плача, повторяла она и гладила кошку по голове, а слезы струились по ее щекам и падали на свалявшуюся шерсть. — Что она, должно быть, перенесла! Наверное, я могла бы ей помочь — и не помогла.
Несколько секунд я молчал, сочувствуя ее печали, столь не вязавшейся с праздничной обстановкой в доме.
— Никто не мог бы сделать для нее больше, чем вы. Никто не мог быть добрее.
— Но я могла бы оставить ее здесь, где ей было бы хорошо. Когда я подумаю, каково ей было там, на холоде, безнадежно больной… И котята… Сколько у нее могло быть котят?
Я пожал плечами.
— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем. Не исключено, что только этот один. Ведь случается и так. Но она принесла его вам, не правда ли?
— Да, верно… Она принесла его мне… она принесла его мне.
Миссис Эйнсворт наклонилась и подняла взъерошенный черный комочек. Она разгладила пальцем грязную шерстку, и крошечный ротик раскрылся в беззвучном «мяу».
— Не правда, странно? Она умирала и принесла своего котенка сюда. Как рождественский подарок.
Наклонившись, я прижал руку к боку Дебби. Сердце не билось.
Я посмотрел на миссис Эйнсворт:
— Она умерла.
Оставалось только поднять тельце, совсем легкое, завернуть его в расстеленную на коврике тряпку и отнести в машину.
Когда я вернулся, миссис Эйнсворт все еще гладила котенка. Слезы на ее щеках высохли, и, когда она взглянула на меня, ее глаза блестели.
— У меня еще никогда не было кошки, — сказала она.
Я улыбнулся:
— Мне кажется, теперь она у вас есть.
И в самом деле, у миссис Эйнсворт появилась кошка. Котенок быстро вырос в холеного красивого кота с неуемным веселым нравом, а потому и получил имя Буян. Он был во всем противоположностью своей робкой, маленькой матери. Полная лишений жизнь бродячего кота была не для него — он вышагивал по роскошным коврам Эйнсвортов как король, а красивый ошейник, который он всегда носил, придавал ему особую внушительность.
Я с большим интересом наблюдал за его судьбой, но случай, который особенно врезался мне в память, произошел на Рождество, ровно через год после его появления в доме.
Я возвращался домой, уже несколько окутанный розовым туманом. Мне пришлось выпить не одну рюмку виски, которое простодушные йоркширцы наливают словно лимонад, а напоследок старая миссис Эрншо преподнесла мне стаканчик домашнего вина из ревеня, которое прожгло меня до пят. Проезжая мимо дома миссис Эйнсворт, я услышал ее голос:
— Счастливого Рождества, мистер Хэрриот!
Она провожала гостя и весело помахала мне рукой с крыльца:
— Зайдите, выпейте рюмочку, чтобы согреться.
В согревающих напитках я не нуждался, но сразу же свернул к тротуару. Как и год назад, дом был полон праздничных приготовлений, а из кухни доносился тот же восхитительный запах шалфея и лука, от которого у меня сразу же засосало под ложечкой. Но на этот раз в доме царила не печаль — в нем царил Буян.
Поставив уши торчком, с бесшабашным блеском в глазах он стремительно наскакивал на каждую собаку по очереди, слегка ударял лапой и молниеносно удирал прочь.
Миссис Эйнсворт засмеялась:
— Вы знаете, он их совершенно замучил! Не дает ни минуты покоя!
Она была права. Для бассетов появление Буяна было чем-то вроде вторжения жизнерадостного чужака в чопорный лондонский клуб. Долгое время их жизнь была чинной и размеренной: неторопливые прогулки с хозяйкой, вкусная обильная еда и тихие часы сладкого сна на ковриках и в креслах. Один безмятежный день сменялся другим… И вдруг появился Буян.
Я смотрел, как он бочком подбирается к младшей из собак, поддразнивая ее, но когда он принялся боксировать обеими лапами, это оказалось слишком даже для бассета. Пес забыл свое достоинство, и они с котом сплелись словно два борца.
— Я вам сейчас кое-что покажу.
С этими словами миссис Эйнсворт взяла с полки твердый резиновый мячик и вышла в сад. Буян кинулся за ней. Она бросила мяч на газон, и кот помчался за ним по мерзлой траве, а мышцы так и перекатывались под его глянцевой черной шкуркой. Он схватил мяч зубами, притащил назад, положил у ног хозяйки и выжидательно посмотрел на нее.
Я ахнул. Кот, носящий поноску!
Бассеты взирали на все это с презрением. Ни за какие коврижки не снизошли бы они до того, чтобы гоняться за мячом. Но Буян неутомимо притаскивал мяч снова и снова.
Миссис Эйнсворт обернулась ко мне:
— Вы видели когда-нибудь подобное?
— Нет, — ответил я. — Никогда. Это необыкновенный кот.
Миссис Эйнсворт схватила Буяна на руки, и мы вернулись в дом. Она, смеясь, прижалась к нему лицом, а кот мурлыкал, изгибался и с восторгом терся о ее щеку.
Он был полон сил и здоровья, и, глядя на него, я вспомнил его мать. Неужели Дебби, чувствуя приближение смерти, собрала последние силы, чтобы отнести своего котенка в единственное известное ей место, где было тепло и уютно, надеясь, что там о нем позаботятся? Кто знает…
По-видимому, не одному мне пришло в голову такое фантастическое предположение. Миссис Эйнсворт взглянула на меня, и, хотя она улыбалась, в ее глазах мелькнула грусть.
— Дебби была бы довольна, — сказала она.
Я кивнул:
— Конечно. И ведь сейчас как раз год, как она принесла его вам?
— Да. — Она снова прижалась к Буяну лицом. — Это самый лучший подарок из всех, какие я получала на Рождество.

[свернуть]

[Sou]

Торжественно объявляю наш юбилейный рассказ:
Михаил Воронов "Вот так с праздником!" (1868 г.) 🍾🥂

Совсем коротенький, чтобы все успели

Читать

Михаил Алексеевич Воронов

Вот так с праздником!

(Рассказ чиновника)[1]
— Что же, Иван Макарыч, еще по рюмочке долбанем? а?

— Нет-с, Петр Егорыч, многонько очень уж будет: этак и ног с места не сволокешь. Нет-с, не буду, потому зарок дал — не пить под Новый год. Да-с.

— Эва!

— Ей-господи, так-с. Я вам сейчас всю эту канитель объясню: мерзеющая история, одно слово! Было, видите ли, дело-то годов двадцать тому назад… двадцать либо двадцать один, этак надо быть. Служил я в те поры в провинции, в казенной палате, писцом на втором окладе сидел. Ну, был я, известно, человек молодой, вокруг себя наблюдение имел: сюртучок, знаете, чистенький, сапожки на каблучках, голова в помаде — бергамот, — все, как следует, было у меня. У начальства, опять же надо и то сказать, имелся я на виду: послать ли куда, исполнить ли что — все я, да я, так-то-с. Ну, да теперь дело прошлое, сказать можно: влюблен даже был-с в столоначальникову дочку, и от нее благоволением удостоен был. Да вот, видно, нечистый-то как пронюхал, что я, так сказать, лезу в гору, и стало это сатане досадно, и решился он мне подставить ногу, — ну, и подставил же, адская тварь: век не забуду! А подставил Мне сатана эту свою чертову ногу вот каким манером. Получили мы к празднику награды: кому там сколько пожаловали, а мне сорок рублей приказано было выдать. Истратил я из этих денег рублей тридцать на свой туалет: зубную щетку купил, то да се, и все-таки осталось у меня целых десять рублей, да жалованье, еще надо сказать, в это же время выдали, — стало, богач богачом вышел я на праздниках. Скромненько да бережливенько прожил я первый день, прожил другой, прожил и третий, а там, гляжу, доцарапался и до тридцать первого числа. Утро прошло, слава богу, благополучно. Только, сударь мой, этак к вечеру приходит ко мне один товарищ по службе, — приходит, да и зовет к себе: Новый год-де встретим. Ну, почему, думаю, не пойти. Собрался, сюртучок новенький надел, сапожки надлежащие обрядил, галстучек и все этакое, праздничное. Тронулись. В водку я до той поры не вникал надлежащим образом; известно, пил, — но сладости в ней особенно не понимал; так, пороком одним считал. Как теперь помню, стали мы сначала-то под гитару песни разные петь, по рюмочке, по другой, известно, выпили, а там… и разум отнялся. Что я делал, как я вел себя во весь конец вечера, — вот хоть руку рубите, не скажу: ничего не помню! помню только, что когда мы вышли на улицу, так меня словно бы ветром опахнуло маленько и стал словно бы я опять в чувство приходить. Ну, прошел тут я с товарищами улицу-другую, повернул налево — один иду. Чудесно-с. Только иду-иду, пошатываюсь, об студены заборы поталкиваюсь, и дошел наконец я до дома, в котором, изволите ли видеть, один наш советник жил. Как взглянул я тут вверх-то — ума помрачение! — светлынь такая, что хоть глаза зажмуривай, да к тому же и музыка, каторжная, ревмя ревет. А дом, надо сказать, одноэтажный; а черт, — чтоб его ведьмы задрали, — с хвостом; и стал меня этот хвостатый смущать: посмотри да посмотри в окно. Вот недолго думая занес я ногу на фундамент, рукой ухватился за какую-то планку, — тут под самой рамой прибита была, — да и вознесся, чтобы взглянуть. Только вдруг эта самая планка, — гнилая, что ли, она была, — и оторвись она, анафемская ее душа, и полетел я, сердечный в тартарары, прямо затылком об землю приложился. А тут еще кто-то, кучер, что ли, советничий, или другой какой мужлан, как увидел, что я от окна-то этакое колено сдействовал, — зараз подскочил ко мне, да вот по глазу, прямо вот по этому самому месту и резнул: ну, известно, кулак у него бочка, а глаз инструмент нежный, разом шишка во какая выросла. Вскочил я в это время на ноги, да и задал же деруна: куда и хмель весь выскочил, так меня он ловко поцеловал по глазу-то. Бегу, бегу, а сам все думаю: «Господи, господи! цел ли мой новенький сюртучок?» А об глазе-то и невдомек, что с ним деется. Как прибежал домой и, сам себя не помню, прямо к зеркалу: сейчас осмотрел все платье, — слава богу, цело. Ну тут, ободрившись, то уж, как взглянул я на рожу на свою, да как обозрел фонарь-то, каков он таков есть, — и ударился я тут в слезы: так, как корова, и проревел до утра. Эх, Иван Егорыч, сказывать ли до конца? — прибавил рассказчик, махнув рукой.

— А что?

— Да ведь службу потерял, невесту, три года нищим прожил, и все из-за этого проклятого фонаря.

— Тсс…

— Так вот и рассудите вы, каково мне горько теперь ино время смотреть и не сметь выпить лишней рюмки… а особливо еще под Новый год.

[свернуть]

[Sou]

Сегодня продолжим читать классику:
И.А. Бунин "Ида"

читать

Однажды на Святках завтракали мы вчетвером, - три старых приятеля и некто Георгий Иванович, - в Большом Московском.
По случаю праздника в Большом Московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу перед полукруглым диваном. Пошли туда.
- Господа, - сказал композитор, заходя на диван и валясь на него своим коренастым туловищем, - господа, я нынче почему-то угощаю и хочу пировать на славу. - Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее, - сказал он, обращая к половому свое широкое мужицкое лицо с узкими глазками. - Вы мои королевские замашки знаете.
- Как не знать, пора наизусть выучить, - сдержанно улыбаясь и ставя перед ним пепельницу, ответил старый умный половой с чистой серебряной бородкой. - Будьте покойны, Павел Николаевич, постараемся...
И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским... Начали с перцовки. Композитор любил наливать сам. И он налил три рюмки, потом шутливо замедлился:
- Святейший Георгий Иванович, и вам позволите?
Георгий Иванович, имевший единственное и престранное занятие, - быть другом известных писателей, художников, артистов, - человек весьма тихий и неизменно прекрасно настроенный, нежно покраснел, - он всегда краснел перед тем, как сказать что-нибудь, - и ответил с некоторой бесшабашностью и развязностью:
- Даже и очень, грешнейший Павел Николаевич!
И композитор налил и ему, легонько стукнул рюмкой о наши рюмки, махнул водку в рот со словами: "Дай боже!" - и, дуя себе в усы, принялся за закуски. Принялись и мы, и занимались этим делом довольно долго. Потом заказали уху и закурили. В старой зале нежно и грустно запела, укоризненно зарычала машина. И композитор, откинувшись к спинке дивана, затягиваясь папиросой и, по своему обыкновению, набирая в свою высоко поднятую грудь воздуху, сказал:
- Дорогие друзья, мне, невзирая на радость утробы моей, нынче грустно. А грустно мне потому, что вспомнилась мне нынче, как только я проснулся, одна небольшая история, случившаяся с одним моим приятелем, форменным, как оказалось впоследствии, ослом, ровно три года тому назад, на второй день Рождества...
- История небольшая, но, вне всякого сомнения, амурная, - сказал Георгий Иванович со своей девичьей улыбкой.
Композитор покосился на него.
- Амурная? - сказал он холодно и насмешливо. - Ах, Георгий Иванович, Георгий Иванович, как вы будете за всю вашу порочность и беспощадный ум на Страшном суде отвечать? Ну, да бог с вами. "Je veux un tresor qui les contient tous, je veux la jeunesse!"* - поднимая брови, запел он под машину, игравшую Фауста, и продолжал, обращаясь к нам:

* - "Я хочу обладать сокровищем, которое вмещает в себе все, я хочу молодости!" (франц.)

- Друзья мои, вот эта история. В некоторое время, в некотором царстве, ходила в дом некоего господина некоторая девица, подруга его жены по курсам, настолько незатейливая, милая, что господин звал ее просто Идой, то есть только по имени. Ида да Ида, он даже отчества ее не знал хорошенько. Знал только, что она из порядочной, но малосостоятельной семьи, дочь музыканта, бывшего когда-то известным дирижером, живет при родителях, ждет, как полагается, жениха - и больше ничего...
Как вам описать эту Иду? Расположение господин чувствовал к ней большое, но внимания, повторяю обращал на нее, собственно говоря, ноль. Придет она - он к ней - "А-а, Ида, дорогая! Здравствуйте, здравствуйте, душевно рад вас видеть!" А она в ответ только улыбается, прячет носовой платочек в муфту, глядит ясно, по-девичьи (и немножко бессмысленно): "Маша дома?" - "Дома, дома, милости просим..." - "Можно к ней?" - И спокойно идет через столовую к дверям Маши: "Маша, к тебе можно?" Голос грудной, до самых жабр волнующий, а к этому голосу прибавьте все прочее: свежесть молодости, здоровья, благоухание девушки, только что вошедшей в комнату с мороза... затем довольно высокий рост, стройность, редкую гармоничность и естественность движений... Было и лицо у нее редкое, - на первый взгляд как будто совсем обыкновенное, а приглядись - залюбуешься: тон кожи ровный, теплый, - тон какого-нибудь самого первого сорта яблока, - цвет фиалковых глаз живой, полный...
Да, приглядись - залюбуешься. А этот болван, то есть герой нашего рассказа, поглядит, придет в телячий восторг, скажет: "Ах, Ида, Ида, цены вы себе не знаете!" - увидит ее ответную, милую, но как будто не совсем внимательную улыбку - и уйдет к себе, в свой кабинет, и опять займется какой-нибудь чепухой, называемой творчеством, черт бы его побрал совсем. И так вот и шло время, и так наш господин даже никогда и не задумался об этой самой Иде мало-мальски серьезно - и совершенно, можете себе представить, не заметил, как она, в одно прекрасное время, исчезла куда-то. Нет и нет Иды, а он даже не догадывается у жены спросить: а куда же, мол, наша Ида девалась? Вспомнит иной раз, почувствует, что ему чего-то недостает, вообразит сладкую муку, с которой он мог бы обнять ее стан, мысленно увидит ее беличью муфточку, цвет ее лица и фиалковых глаз, ее прелестную руку, ее английскую юбку, затоскует на минуту - и опять забудет. И прошел таким образом год, прошел другой... Как вдруг понадобилось однажды ему ехать в западный край...
Дело было на самое Рождество. Но, невзирая на то, ехать было необходимо. И вот, простясь с рабами и домочадцами, сел наш господин на борзого коня и поехал. Едет день, едет ночь и доезжает, наконец, до большой узловой станции, где нужно пересаживаться. Но доезжает, надо заметить, со значительным опозданием и посему, как только стал поезд замедлять возле платформы ход, выскакивает из вагона, хватает за шиворот первого попавшегося носильщика и кричит: "Не ушел еще курьерский туда-то?" А носильщик вежливо усмехается и молвит: "Только что ушел-с. Ведь вы на целых полтора часа изволили опоздать", - "Как, негодяй? Ты шутишь? Что ж я теперь делать буду? В Сибирь тебя, на каторгу, на плаху!" - "Мой грех; мой грех, - отвечает носильщик, - да повинную голову и меч не сечет, ваше сиятельство. Извольте подождать пассажирского..." И поник головой и покорно побрел наш знатный путешественник на станцию...
На станции же оказалось весьма людно и приятно, уютно, тепло. Уже с неделю несло вьюгой, и на железных дорогах все спуталось, все расписания пошли к черту, на узловых станциях было полным-полно. То же самое было, конечно, и здесь. Везде народ и вещи, и весь день открыты буфеты, весь день пахнет кушаньями, самоварами, что, как известно, очень неплохо в мороз и вьюгу. А кроме того, был этот вокзал богатый, просторный, так что мгновенно почувствовал путешественник, что не было бы большой беды просидеть в нем даже сутки. "Приведу себя в порядок, потом изрядно закушу и выпью", - с удовольствием подумал он, входя в пассажирскую залу, и тотчас же приступил к выполнению своего намерения. Он побрился, умылся, надел чистую рубаху и, выйдя через четверть часа из уборной помолодевшим на двадцать лет, направился к буфету. Там он выпил одну, затем другую, закусил сперва пирожком, потом жидовской щукой и уже хотел было еще выпить, как вдруг услыхал за спиной своей какой-то страшно знакомый, чудеснейший в мире женский голос. Тут он, конечно, "порывисто" обернулся - и, можете себе представить, кого увидел перед собой? Иду!
От радости и удивления, первую секунду он даже слова не мог произнести и только, как баран на новые ворота, смотрел на нее. А она - что значит, друзья мои, женщина! - даже бровью не моргнула. Разумеется, и она не могла не удивиться и даже изобразила на лице некоторую радость, но спокойствие, говорю, сохранила отменное. "Дорогой мой, - говорит, - какими судьбами? Вот приятная встреча!" И по глазам видно, что говорит правду, но говорит уж как-то чересчур просто и совсем, совсем не с той манерой, как говорила когда-то, главное же... чуть-чуть насмешливо, что ли. А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка... Когда господин неловко и смиренно поцеловал ее руку в ослепительных перстнях, она слегка кивнула шляпкой назад, через плечо небрежно сказала: "Познакомьтесь кстати с моим мужем", - и тотчас же быстро выступил из-за нее и скромно, но молодцом, по-военному, представился студент.
- Ах, наглец! - воскликнул Георгий Иванович. - Обыкновенный студент?
- Да в том-то и дело, дорогой Георгий Иванович, что необыкновенный, - сказал композитор с невеселой усмешкой. - Кажется, за всю жизнь не видал наш господин такого, что называется, благородного, такого чудесного, мраморного юношеского лица. Одет щеголем: тужурка из того самого тонкого светло-серого сукна, что носят только самые большие франты, плотно облегающая ладный торс, панталоны со штрипками, темно-зеленая фуражка прусского образца и роскошная николаевская шинель с бобром. А при всем том симпатичен и скромен тоже на редкость. Ида пробормотала одну из самых знаменитых русских фамилий, а он быстро снял фуражку рукой в белой замшевой перчатке, - в фуражке, конечно, мелькнуло красное муаровое дно, - быстро обнажил другую руку, тонкую, бледно-лазурную и от перчатки немножко как бы в муке, щелкнул каблуками и почтительно уронил на грудь небольшую и тщательно причесанную голову. "Вот так штука!" - еще изумленнее подумал наш герой, еще раз тупо взглянул на Иду - и мгновенно понял по взгляду, которым она скользнула по студенту, что, конечно, она царица, а он раб, но раб, однако, не простой, а несущий свое рабство с величайшим удовольствием и даже гордостью. "Очень, очень рад познакомиться! - от всей души сказал этот раб и с бодрой и приятной улыбкой выпрямился. - И давний поклонник ваш, и много слышал о вас от Иды", - сказал он, дружелюбно глядя, и уже хотел было пуститься в дальнейшую, приличествующую случаю беседу, как неожиданно был перебит: "Помолчи, Петрик, не конфузь меня, - сказала Ида поспешно и обратилась к господину: Дорогой мой, но я вас тысячу лет не видала! Хочется без конца говорить с вами, но совсем нет охоты говорить при нем. Ему неинтересны наши воспоминания, будет только скучно и от скуки неловко, поэтому пойдем, походим по платформе..." И, сказав так, взяла она нашего путника под руку и повела на платформу, а по платформе ушла с ним чуть не за версту, где снег был чуть не по колено, и - неожиданно изъяснилась там в любви к нему...
- То есть как в любви? - в один голос спросили мы.
Композитор вместо ответа опять набрал воздуху в грудь, надуваясь и поднимая плечи. Он опустил глаза и, мешковато приподнявшись, потащил из серебряного ушата, из шуршащего льда, бутылку, налил себе самый большой фужер. Скулы его зарделись, короткая шея покраснела. Сгорбившись, стараясь скрыть смущение, он выпил вино до дна, затянул было под машину: "Laisse-moi, laisse-moi conlempler ton visage!"* - но тотчас же оборвал и, решительно подняв на нас еще более сузившиеся глаза, сказал:

* - "Дай мне, дай мне наглядеться на твое лицо!" (франц.)

- Да, то есть так в любви... И объяснение это было, к несчастью, самое настоящее, совершенно серьезное. Глупо, дико, неожиданно, неправдоподобно? Да, разумеется, но - факт. Было именно так, как я вам докладываю. Пошли они по платформе, и тотчас начала она быстро и с притворным оживлением расспрашивать его о Маше, о том, как, мол, она поживает и как поживают их общие московские знакомые, что вообще новенького в Москве и так далее, затем сообщила, что замужем она уже второй год, что жили они с мужем это время частью в Петербурге, частью за границей, а частью в их именье под Витебском... Господин же только поспешно шел за ней и уже чувствовал, что дело что-то неладно, что сейчас будет что-то дурацкое, неправдоподобное, и во все глаза смотрел на белизну снежных сугробов, в невероятном количестве заваливших все и вся вокруг, - все эти платформы, пути, крыши построек и красных и зеленых вагонов, сбившихся на всех путях... смотрел и с страшным замиранием сердца понимал только одно: то, что, оказывается, он уже много лет зверски любит эту самую Иду. И вот, можете себе представить, что произошло дальше: дальше произошло то, что на какой-то самой дальней, боковой платформе Ида подошла к каким-то ящикам, смахнула с одного из них снег муфтой, села и, подняв на господина свое слегка побледневшее лицо, свои фиалковые глаза, до умопомрачения неожиданно, без передышки сказала ему: "А теперь, дорогой, ответьте мне еще на один вопрос: знали ли вы и знаете ли вы теперь, что я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор?"
Машина, до этой минуты рычавшая вдали неопределенно и глухо, вдруг загрохотала героически, торжественно и грозно. Композитор смолк и поднял на нас как бы испуганные и удивленные глаза. Потом негромко произнес:
- Да, вот что сказала она ему... А теперь позвольте спросить: как изобразить всю эту сцену дурацкими человеческими словами? Что я могу сказать вам, кроме пошлостей, про это поднятое лицо, освещенное бледностью того особого снега, что бывает после метелей, и про нежнейший, неизъяснимый тон этого лица, тоже подобный этому снегу, вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом и вдруг признавшейся вам в любви и ждущей от вас ответа на это признание? Что я сказал про ее глаза? Фиалковые? Не то, не то, конечно! А полураскрытые губы? А выражение, выражение всего этого в общем, вместе, то есть лица, глаз и губ? А длинная соболья муфта, в которую были спрятаны ее руки, а колени, которые обрисовывались под какой-то клетчатой сине-зеленой шотландской материей? Боже мой, да разве можно даже касаться словами всего этого! А главное, главное: что же можно было ответить на это сногсшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признание, на выжидающее выражение этого доверчиво поднятого, побледневшего и исказившегося (от смущения, от какого-то подобия улыбки) лица?
Мы молчали, тоже не зная, что сказать, что ответить на все эти вопросы, с удивлением глядя на сверкающие глазки и красное лицо нашего приятеля. И он сам ответил себе:
- Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить. И, к счастью, к великой чести нашего путешественника, он ничего и не вымолвил. И она поняла его окаменение, она видела его лицо. Подождав некоторое время, побыв неподвижно среди того нелепого и жуткого молчания, которое последовало после ее страшного вопроса, она поднялась и, вынув теплую руку из теплой, душистой муфты, обняла его за шею и нежно и крепко поцеловала одним из тех поцелуев, что помнятся потом не только до гробовой доски, но и в могиле. Да-с, только и всего: поцеловала - и ушла. И тем вся эта история и кончилась... И вообще довольно об этом, - вдруг резко меняя тон, сказал композитор и громко, с напускной веселостью прибавил: - И давайте по сему случаю пить на сломную голову! Пить за всех любивших нас, за всех, кого мы, идиоты, не оценили, с кем мы были счастливы, блаженны, а потом разошлись, растерялись в жизни навсегда и навеки и все же навеки связаны самой страшной в мире связью! И давайте условимся так: тому, кто в добавление ко всему вышеизложенному прибавит еще хоть единое слово, я пущу в череп вот этой самой шампанской бутылкой. - Услужающий! - закричал он на всю залу. - Несите уху! И хересу, хересу, бочку хересу, чтобы я мог окунуть в него морду прямо с рогами!
Завтракали мы в этот день до одиннадцати часов вечера. А после поехали к Яру, а от Яра - в Стрельну, где перед рассветом ели блины, потребовали водки самой простой, с красной головкой, и вели себя в общем возмутительно: пели, орали и даже плясали казачка. Композитор плясал молча, свирепо и восторженно, с легкостью необыкновенной для его фигуры. А неслись мы на тройке домой уже совсем утром, страшно морозным и розовым. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось из-за крыш ледяное красное солнце и с колокольни сорвался первый, самый как будто тяжкий и великолепный удар, потрясший всю морозную Москву, и композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами закричал на всю площадь:
- Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!

Приморские Альпы. 1925

[свернуть]

[Sou]

Сегодня мы читаем:
С. Н. Дурылин "Четвертый волхв" 🎄🎁

читать

С. Н. Дурылин
Четвёртый волхв

(Рассказ)

Известно, что три волхва пришли с высоты востока к яслям Вифлеема, три принесли дары и с тремя беседовал злой Ирод, и три вернулись в Персиду, -- и потом, когда они умерли, три новых звезды засияли в небе: они ярче всех звезд -- за исключением одной, великой звезды Рождества -- горят доселе в небе, в темном торжественном небе, в ночь Рождества. Все это известно.
Но няня -- наша старая няня Пелагея Сергеевна , -- говорила нам в детстве, что волхвов было не три, а четыре, и даже называла имя четвертого волхва,-- я забыл это имя, но-- вот что удивительно и невероятно, вы все это скажете: что невероятно, -- это было русское имя, -- и самое простое, обыкновенное русское имя нас не удивляло тогда, в детстве, что имя четвертого волхва было русское, нам не приходило на мысль остановить няню и навести справку по библейским (ой? -- нрзб.) архивам (? нрзб.): помню, мы очень с братом радовались, что пришел и русский волхв к младенцу Христу, -- и мы только спрашивали няню:
-- Няня, а почему же он не дошел до Вифлеема?
-- А потому что заблудился , -- отвечала няня.
-- А где заблудился? -- пытали мы.
-- А в лесах, в Пещорах, в пустынях-густынях. И дар, что Богу нес, у него отняли злые люди.
Мы замолкали ненадолго. Леса шумят. Отец был родом из Сибири и рассказывал нам про тайгу, про тысячеверстные леса, безысходные для тех, кто не знает в них путей, про дикие вьюги и лесные ветра. Брат вздыхал.
Он был молчаливее меня, и я спрашивал няню:
-- А он выйдет, няня, из лесов? Он придет ко Христу?
-- Выйдет милый, -- отвечала она.
-- А когда?
-- А тогда, когда дар нивы приготовит, когда откроется от русской земли праведный путь до Божьего града.
-- Неизвестно, милый.
Няня гладила меня по голове и поникала головой. Потом поднимала взор к образу Спасителя -- перед ним всегда горела с нашего детства зеленая лампада -- и крестилась медленно и истово.
Это было в вечер Рождества. Брат отходил к окну. Стекло чуть тронул мороз. Белые блестящие ели разрослись на нижней части стекла. Это был белый рождественский веселый снег. В нем много было цветов и длинных узорных трав. На них сидели белые птицы.
Но брат искал не их. Он грел оставшийся чистым кусочек стекла -- искал в нем первую звезду. Но она еще не загоралась в небе -- или хмурые снежные тучи еще закрывали ее. И брат отходил от окна к няне и, прижавшись к ее плечу лицом: так тепло! так мягко! там шерстяная пестрая турецкая шаль -- "по <лиловому? бежевому? -- нрзб.> полю пустили травами", -- и, прижавшись к ней лицом, тихо спрашивал няню:
-- Няня, а что он принесет четвертый Христу-младенцу, если дойдет из леса?
-- А хлебушка, милый, -- отвечала старушка. -- Что же у русского крестьянина есть, кроме хлебушка?
-- А он мужик разве, няня?
-- Хресьянин он. Русский человек хресьянин, -- убежденно отвечала няня. -- Всегда хресьянин.
Брат молчал. Нет, мы не думали того, что этого не может быть.
Мы думали: когда это будет?
Когда выйдет из лесу четвертый -- с даром русского хлеба?
Брат, не отходя от няни, спрашивал еще и еще:
-- А где он возьмет? А хлеб будет черный?
-- Черный, -- отвечала няня. -- Ржаной. Со всей земли возьмет, отовсюду по зернышку, ото всех полей, от праведных хресьянских трудов, замесит на ключевой водице, испечет на чистом огне. От всей земли будет хлеб хресьянский.
-- Отчего ж не несет?
Это уж спрашивал я. Сердце мое трепетало от радости. Но ждать! Было так трудно ждать! И зачем ждать? Теперь бы, в эту ночь, этот хлеб принести.
-- Оттого не несет, что трудно, милый, со всей земли, от праведных трудов, от хресьянских, отовсюду по зернышку собрать, с каждой полоски, от чистого праведного колоса, чистое зерно. Земля велика русская. Потихоньку он собирает. Когда кошицу полную наберет, -- будет молоть зерно, а там за водой пойдет -- тесто замесить. И всюду надо самую чистую найти, безмутную , без одной соринки, и ни человек, ни зверь ее чтобы не мутили. Найдет воду -- будет огонь разводить от небесного огня, честнАго древа. Древо о древо тереть -- первый огонь будет чистым.
Мы не понимали, что это значит, но мы знали, что этот огонь будет чист и светел, -- не то что маленькая, коптящая лампочка под бумажным абажуром у нас в детской или фонари на улице, тихие и серые. Это будет прекрасный огонь.
-- От честнАго древа. И на этом огне хлебушка испечет, -- и будет дар Спасу Господу с солью.
-- А как же принесет?
-- Когда хлебушка спечет -- тогда и путь прям откроется. Надо спечь, милый, первое дело: спечь, хлеб-соль приготовить. А там и путь отверзется.
А брат в это время опять уж стоял у окна. Он притронулся лбом ко стеклу и долго не отрывался от него. И вдруг обернулся к нам и радостно крикнул:
-- Няня! Я нашел звезду! Вон она, вон!.. Голубая!.. Как снежинка!
Няня встал со стула и подошла к окну:
-- Тише, милый. Надо тихо звезду встречать. Христос-младенец в ясельках лежит. Не разбудить бы его надо. А ты поклонись Христову Рождеству.
И няня подошла к образу Спасителя. Лик Его был светел и радостен. Лампадка пред ним светила нам лучезарней звезды.
Няня положила земной поклон -- и мы с нею -- и старческим тихим голосом произнесла нараспев:
-- Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия, мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды.
Мы все еще рез поклонились до земли.
А в окно светил на глубоком, глубоком зимнем небе голубоокая звезда Рождества.
------------------------------------

С тех пор прошло много лет, очень много. Я прочел много книг, не только тех книг, что уверяли, что было только три волхва, но и те, которые утверждали и что не было вовсе волхвов, не было звезды, не было этой ночи, не было и Родившегося в эту ночь. Но вот, вопреки всему, я знаю (и всегда всю жизнь знал) и всегда буду знать, что было все это: и эта ночь, и волхвы, и эта звезда, и Родившийся в эту ночь.
Я знаю даже больше: я знаю, что было не три, а четыре волхва, и у четвертого волхва было русское имя, -- я знаю, впрочем, и еще больше: я верю , что четвертый волхв выйдет из лесов и найдет прям путь до этой голубоокой звезды и принесет Родившемуся в эту ночь Дар земли своей. И Родившийся, Царь Небесный, Сын Человеческий, примет этот Дар вместе со златом, ливаном и смирною, ибо это будет праведный хлеб, он чист.

20.XII.<1923>

[свернуть]

[Sou]

Выпала, малость, из марафона, догоняем)

Сегодня нас ждёт добрый и весёлый рассказ:
Виктор Драгунский "Новогодний подарок" 🎁👶🏻

читаем

«Новогодний подарок»
ВРЕМЯ ЧИТАТЬ ВИКТОРА ДРАГУНСКОГО
Это был последний день занятий в шко*ле. Пахло зимними каникулами, елкой и мандаринными корками. Я пришел из шко*лы, поел и влез на подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий мо*мент. И я сел на подоконник и принялся ничего не делать.
В эту же минуту в комна*ту влетел папа. Он сказал:

— Скучаешь? Я ответил:

— Да нет… Так… Отдыхаю. А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых десять дней!

Папа сказал:

— Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками!

Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:

— А в чем дело?

Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека и объявил:

— Через час мама приезжает! Вот теле*грамма! Я прямо с работы прибежал, что*бы тебе сказать! Обедать не будем, по*обедаем потом все вместе. Я побегу ее встречать, а ты прибери комнату и дожи*дайся нас, договорились? Я мигом соскочил с окна:

— Конечно, договорились! Ур-ра! Беги, не теряй времени, вези поскорее маму!

Папа метнулся к дверям. А у меня начал*ся аврал, как на океанском корабле. Ав*рал — это большая приборка.

— Раз, два! Ширк-шарк! Стулья, по ме*стам! Смирно стоять! Веник, совок! Подме*тать! Живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Вот. Какой я моло*дец! Какой помощник! Гордиться нужно таким ребенком! Я, когда вырасту, знаете, кем буду? Я буду — ого! Я буду даже ого-го! Ого-гу-га-го! Вот кем я буду!

И я долго орал и выхвалялся напро*палую, чтобы не скучно было ждать маму с папой. В конце концов дверь распахну*лась, и в нее снова влетел папа! Он был весь взбудораженный, шапка на затылке! Он один изображал целый духовой ор*кестр и дирижера этого оркестра заодно Папа размахивал руками.

— Дзум-дзум! — выкрикивал он, и я по*нял, что это бьют огромные турецкие ба*рабаны в честь маминого приезда.

— Пхыйнь-пхыйнь! — поддавали жару медные тарелки.
Дальше закричал сводный хор в составе ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за собой папа не закрыл, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.

Она стояла возле вешалки с каким-то свертком на руках. Мама мне ласково улыбнулась и тихо сказала:

— Здравствуй, мой мальчик! Как ты по*живал без меня?

Я сказал:

— Я скучал без тебя. Мама сказала:

— А я тебе новогодний сюрприз при*везла!

Я сказал:

— Самолет?

Мама сказала:

— Посмотри-ка!

Мы говорили с ней почему-то очень тихо. Мама протянула мне сверток, и я взял его.

— Что это, мама — спросил я.

— Это твоя сестренка Ксения, — все так же тихо сказала мама.

Я молчал.

Тогда мама отвернула кружевную про*стынку, и я увидел лицо своей сестры. Оно было маленькое, и на нем ничего не было видно. Я держал сверток на руках изо всех сил.

— Дзум-бум-трум! — Это появился из комнаты папа.

— Внимание,— сказал он дикторским го*лосом,— мальчику Дениске в честь ново*годнего праздника вручается живая, све*жая сестренка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток — пятьдесят тоже! Чистый вес — три кило двести пятьдесят граммов, не счи*тая тары.

Он сел передо мной на корточки и под*ставил руки под мои, наверно, боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы уже своим, нормальным голосом:

— А на кого она похожа?

— На тебя,— сказала мама.

— А вот и нет! — воскликнул папа.— Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республи*ки Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я заме*тил, что маленькие дети в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на про*славленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бро*сается в глаза.

Я все стоял со своей сестрой Ксенией на руках, как дурень, и улыбался. Мама сказала с тревогой:

— Осторожнее, умоляю, Денис, не урони. Я сказал:

— Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же уроню такую чепуху?

А папа сказал:

— Вечером купать будем! Готовься!

Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел. Я пошел за ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в вы*двинутый ящик от комода, и она там спо*койно лежала.

Папа сказал:

— Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер сестренку в ко*моде. Будем потом искать, куда подева*лась…

И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она все время спала. Я удивлялся и трогал паль*цем её щеку. Щека была мягкая, как сме*тана. Теперь, когда я рассмотрел ее внима*тельно, я увидел, что у нее длинные тем*ные ресницы…

Вечером мы стали ее купать. Мы поста*вили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, напол*ненных холодной и горячей водой, а Ксе*ния лежала в своем комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась, потому что скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все время поддерживал ее настроение, чтобы она не Очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру:

— А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто лучше всех пузыри пускает?

А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет,— действо*вала папина лесть. Но когда стали купать, у нее такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку. И я тут как раз вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец. И, видно, угадал, сделал, что надо было: она за мой палец так схватилась (ого-го!) и совсем успокои*лась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, ну просто как утопающий за соломинку. И мне стало ее жал*ко оттого, что она именно за меня дер*жится. Держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и сквозь эти пальцы чувствуется ясно, что она мне одному доверяет и что, честно говоря, купание для нее — мука и ужас, риск и угроза. И надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата.

Когда я обо всем этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал её любить.

А потом… потом уже поздно вечером в кровати я все думал про то, как завтра сам наряжу для Ксеньки ёлку, и про то, что ни*кто из ребят не получил сегодня такого удивительного новогоднего подарка.

[свернуть]